Время зимы
Шрифт:
— А как же менестрель? — Прищурился царь. — Если он так треплет языком.
— Ваше Величество, слухи разобьются о славное имя Ластриков. Неужели вы думаете, что после того, как царевна войдет в нашу семью, мы станет чернить себя таким позором? — На лице таремки появилась тень презрения.
— Я должен подумать.
— Нет, — решительно отрезала она. — Разговор, Ваше Величество, будет последним. Либо мы договоримся сейчас и разойдемся миром, готовясь к свадебному торжеству, либо разойдемся каждый при своем интересе.
Катарина знала, что царь Рхеля попробует тянуть время.
— Я не могу приказывать Шиалистану. — Когда царь заговорил, голос его сделался ровным, глазам вернулась прежняя зелень, но печать отчаяния осталась вспухшими веками и обескровленными губами. — За ним стоит рхельская знать здесь и купленные на рхельское золото советники в Дасирии. Если я откажусь сейчас, мои дни на троне будут сочтены. Катарина безразлично передернула плечами.
— На кону стоит жизнь царевны, Ваше Величество. И каким способом вы приструните молодчика, меня мало интересует. С дасирийскими советниками Тарем и сам управится. Вы же должны приструнить руку своего племянника здесь, лишить рхельской поддержки. Тарему не нужен торговый путь в обход и новый дасириецский император Шиалистан. Ракел снова вскочил, взбешенной собакой заметался по залу.
Катарина не смогла найти в себе жалости к царю. Она не относилась к тем, кто испытывает удовольствие, глядя на чужие страдания. Но мягкость, свойственная женщинам, у таремок отсыхала вместе с пуповиной, и леди Ластрик не была исключением. Ракел нравился ей, некоторое время назад она даже смотрела на него с вожделением. Наваждение минуло, плоть успокоилась ласками другого мужчины, голова остыла. Сейчас, глядя, как царь не находит себе места, охваченный бессилием, Катарина не чувствовала даже жалости. Она хотела лишь одного — покоя Тарему любой ценой. И не сомневалась, что Ракел найдет выход, лишь бы отвести удар от дочери.
И он нашел его. Смуглое лицо правителя рхельского царства просветлело, он пригласил гостью к столу. Катарина отказалась от вина, а Ракел, наполнив свой кубок, сделал жадный глоток, будто долго мучился жаждой.
— Я готов обменять тайну на тайну, — сказал он, после того, как дыхание его сделалось ровным. — Большой секрет дасириецской регентствующей императрицы-матери, в обмен на скорейший брак между Яфой и Руфусом, до окончания месяца вера?ля. Катарина недоверчиво глянула на Ракела.
— Фарилисса — битая фигура, Ваше Величество. С момента, как было объявлено о помолвке Шиалистана и малолетней императрицы, ее мало что решает.
— А что бы вы сказали, леди Ластрик, скажи я вам, что в Нинэвель нет ни капли императорской крови? Леди Ластрик откинулась на спинку стула, вся обращаясь в слух.
— Я бы попросила Ваше
Весь день до вечера, Арэн не видел Банру. Знал только, что жрец заботиться о раненых вместе с несколькими девочками, воспитанием которых занималась Мудрая. Воспитанницы были на несколько лет младше Хани, но не боялись ни вида крови, ни лика смерти в застывших взорах умерших.
Тех, кто пережил нападение, осталось немного: из амбара раздавались стоны раненых, женщины успокаивал детей и оплакивали погибших мужей, мужчины слаживали костер по приказу Мудрой. К первым звездам, в северной части деревни, он был готов — широкий, в половину роста взрослого человека, помост, из скрещенных бревен, помазанных древесной смолой. Когда на него стали сносить тела, Арэн понял, что погибших много больше, чем ему казалось.
Вокруг погребального кострища собрались все жители Яркии, в руке каждого, от мало до велика, горел факел. Мудрая долго молилась на родном языке, но слова ее молитв угадывались без труда. Когда речь закончилась, женщина обильно полила умерших маслом и первая подожгла траурное ложе. Ее примеру последовали остальные. Скоро языки пламени взвились к небесам, заревом осветив скорбь на лицах сельчан.
В «Медвежьей лапе» поселилась тишина. Столы пустовали, из-за шкуры не тянуло запахом свежеиспеченной сдобы и бараньей похлебки. Но к ужину им подали свежих колбасок с салом, вяленую рыбу и запеченные в горшках грибы с картофелем и луком. Арэн вяло орудовал ложкой и поглядывал, как Миэ снова заливает в себя вино.
— Наш проводник, — сказала женщина, икнув, — отдал душу Гартису. Видела бедолагу без руки и с вывороченными потрохами. Теперь, небось, горюет, что не унес ноги.
— Вряд ли мы выжили бы, попадись на пути людоедам. Напомните, чтобы я пожертвовал пару лорнов в храм Калисеи. — Раш, вытер пальцы тряпицей, подлили вина в кружки и кликнул хозяина. — Еще вина!
Банру оставался молчаливым. Он пришел только когда погребальный костер уже догорал. Мудрая подала сигнал, выпустив в воздух ленту разноцветных искр и за холмом подожгли трупы людоедов, чтобы те, своим смрадом, не омрачали последний поход павших воинов.
— Нам нужно ехать с рассветом, — сказал жрец с задумчивостью. На его загорелом лице пролегли морщины усталости, глаза пошли алой поволокой, а голос потеря цвет. — Я чувствую, как черная туча идет в Северные земли. Пора ехать, пока не поздно.
— С каких пор жрец солнца стал бояться темноты? — Арэн вопросительно взглянул на тутмосийца, припоминая — видел ли раньше на его лице подобную обреченность.
— Моя богиня не явит свой лик, пока здесь столько крови. Моя одежда, моя руки, моя кожа, — Банру поглядел на свои ладони так, как будто впервые видел их. — Все пропиталось запахом смерти. Только очищение поможет мне, долгая молитва в храме Ласии.
— Или крепкий хмельной сон, — хлопнул его по плечу Раш и проследил, чтоб жрец осушил кружку до последней капли. — Но в одном я с тобой согласен — стоит уносить ноги, да поживее. Не знаю, что за срань течет в жилах тварей, но ветер приносит нестерпимую вонь. Как бы не подхватить проказу.