Время золота, время серебра
Шрифт:
Пятеро бородачей в роскошных кольчугах, поверх которых болтались всяческие цацки, захлопали глазами, но шестой мерзавец, как оказалось, знал олбарийский. Гадина…
— Мы весьма сожалеть о причененный разрушения, — гномьи глазки источали мед и сахар, — но мы есть солдаты, воин… Мы иметь приказ, его даваль Маэлсехнайли Моосбахер. Вот он! Он быль наш гросс, мы имел исполнять его приказ, но его приказы были, как это говориль… Преступный. Мы не могли долго терпеть, и мы свергать Моосбахер и его придворные. Мы — воины, а не убийцы…
А сожалели бы вы, черт вас бей,
— Ваше раскаянье запоздало.
Джеральд старался смотреть поверх гномьих голов, благо это было нетрудно. Вдали синел лес, а в небе плыла птичья стая, лето безнадежно кончилось.
— Мы долго не могли решаться поднимать руку на наш гросс, — резкий голос гнома был столь же мерзок, как и он сам. — Наш народ верит свой вождь, но Маэлсехнайли Моосбахер не достоин вести наш народ.
Недостоин? Судя по тому, что они творили, очень даже достоин. Золотой Герцог усилием воли оторвал взгляд от улетающих журавлей и посмотрел на связанных своими же вожаков. Дангельта, если он продует войну, ждет то же. Бэнки с Монротом подарят борова победителям или, вернее, продадут. Ты решил, что гномы достойны своего Маэлсехнайли, а достойны ли олбарийцы Дункана?
— Я не намерен устраивать торг! — рявкнул Джеральд, чувствуя, что у него начинается приступ бешенства. — Я принимаю вашу капитуляцию, но на даю вам никаких гарантий. О своей участи узнаете позже.
Руки сами развернули коня, смотреть на бородатые рожи не было сил. Еще немного, и он просто выхватит меч.
— Сэр Лэннион! Позаботьтесь отделить начальство от стада.
— Милорд, — в глазах графа мелькнуло беспокойство, — вы…
— Простите, Одри, — бешенство рвалось наружу, Джеральд сдерживал его из последних сил. — Мне нужно побыть одному.
Лэннион что-то ответил, но Джеральд уже дал шпоры коню. Застоявшийся Уайтсоррей рванул с места в карьер, в лицо ударил ветер, который, к счастью, не вонял гномами. Конь выскочил в поле, понесся, топча неубранную рожь, к лесу. Дальше, еще дальше, дальше и быстрей, потому что у Джеральда де Райнора нет сил смотреть на это уродство.
Золотому Герцогу уже приходилось принимать капитуляцию. Первый раз это было в Фаластыме у крепости Зенкар, второй раз они с Лесли Эсташем прижали к похожему на букву V оврагу обнаглевших куиллендцев, но те войны не шли ни в какое сравнение с нынешней. Так, обычные стычки людей с людьми — кто-то искал славы, кто-то добычу, кто-то пытался понять, на что годен. Гномы пришли за другим. Вырвавшимся из подземелий, очумевшим от простора и света, им хотелось жрать, ломать, насиловать, убивать, просто так, потому что дорвались… А их… как же его? Гросс… Мечтал стать хозяином островов, а людей превратить в скотину. И ведь у него был шанс, был, вот что самое мерзкое!
Синяя полоса впереди превратилась в зеленую стену, стена распалась на кусты и деревья. В темную зелень вплетались желтые лоскутки и алые ожерелья. Уайтсоррей развернулся и полетел
Есть победы, которые были бы хуже поражений, если б поражение не означало смерть. Не только твою — того, что тебе дорого и что ты поклялся защищать. Любой ценой, даже ценой души и того, что священники называют вечным спасением. Эдмунд Доаделлин знал разные победы, знал и поражение, ставшее для него последним.
Если бы он выиграл Айнсвикскую битву и захватил Дангельта, ему было бы так же тошно, как сейчас Джеральду. Потому что одержать верх над дрянью унизительно, потому что побежденная дрянь валится на спину, болтает лапками и вопит о пощаде и о том, какая она маленькая и бедная. Он прощал не потому что верил в раскаянье, а потому, что не хотелось марать руки. Руки остались чистыми, а вот жизнь он потерял, и не только свою.
Многие путают слабость и силу с правотой. Для одних прав тот, кто сверху, для других победитель — всегда волк, а побежденный — овечка. Первые — подлецы, вторые — глупцы, безнадежные глупцы, из-за которых проливаются моря крови.
Эдмунд Доаделлин смотрел на сидящего у ручья рыцаря, а видел себя после Даргетской битвы. Если бы тогда кто-то нашел нужные слова, Айнсвика могло бы не быть, а значит, не было бы и этой войны, разоренных деревень, неубранный полей, пустых, выжженных ужасом глаз. Джеральд Элгелл не должен повторять чужих ошибок, а с него станется.
— Джеральд!
— Моя леди! — В зеленых глазах плеснулась радость.
"Моя леди"… Ты опять забыл, что тебя нет, Эдон Доаделлин, что люди видят не короля, а большеглазую девочку, которая говорит странные вещи.
— Моя леди, я вел себя недостойно. — Джеральд с легкостью снял худенькое тело с коня. Война торопит жизнь, а жить — значит любить, но о любви ты будешь говорить с настоящей Дженни… Если разглядишь ее сквозь чужие слова и чужие дела.
Джеральд хотел что-то сказать, и Эдмунд даже знал что, потому и заговорил первым:
— Я знаю, почему ты уехал. Тебе претит быть победителем ничтожеств.
Де Райнор вздрогнул, потом опустил голову. Охватившая его ярость отступила, остались тоска и отвращение. Эдмунд знал, о чем думает Золотой Герцог: страшный, вышедший из легенд враг оказался мелкой дрянью.
— С чего ты взял, — бросил Эдмунд, — что зло должно быть величественным?
— Величественным? — Джеральд не понимал, чувствовал, но не понимал.
— Ты бы предпочел принять меч от коленопреклоненного рыцаря в черных доспехах, а тебе бросили под ноги жалких карликов. Но зло и должно быть мелким и неказистым.