Время Зверя
Шрифт:
Зверю снова удалось улизнуть... Hо Ахабьев смог свести счеты - и это было уже немало. В конце концов, Зверь никуда не денется. Будут и другие охоты, не так ли?
И все-таки жаль, что Зверь не принял вызов. Ахабьев прождал его у логова всю ночь - всю эту бесконечную ночь, и только бог знает, каких усилий стоило охотнику не уснуть в засаде... а Зверь просто не пришел. Кошмарная ночь отложилась в памяти Ахабьева как череда тяжелых, беспросветных провалов, когда он не выдерживал и соскальзывал в короткое болезненное забытье, и безумно-яростных вспышек молний, сопровождавших кипение холодного, как смерть, ливня... И сквозь раскаты грома Ахабьев лишь однажды ясно
Hо теперь пора было возвращаться в Сосновку. Ахабьев мечтал о горячей ванне, бритве и двадцати часах сна - лишь для того, чтобы снова ощутить себя человеком. Потом можно будет съездить в город, поужинать в приличном ресторане, снять на ночь девочку... Ему нужно было расслабиться любой ценой, а иначе напряжение последних дней грозило свести его с ума.
Он отлепился от дерева, тихонько охнув от боли в потревоженной ноге, и, с трудом удерживая равновесие, захромал в сторону Сосновки, стараясь не глядеть на присыпанные снегом трупики волчат...
* * *
"Тяжеловато совмещать военную карьеру с призванием охотника. Солдат ведь человек подневольный, куда пошлют - туда идет, и получив приказ, не рассуждает!..
Вот и я не рассуждал. Hи в двадцать первом году, когда простым красноармейцем выбивал из Монголии белогвардейские банды генерала Унгерна фон Штернберга. Hи в двадцать пятом, когда будучи уже чекистом, стрелял басмачей в Туркестане. Hи в двадцать девятом, когда служил на финской границе. Hи в тридцать втором, когда перебросили меня на Дальний Восток, охранять рубежи нашей Родины.
Э, да что тут говорить! Служил я всегда честно, долг свой исполнял добросовестно, с начальством не заедался, на службу не напрашивался, но и от службы не отказывался - вот и помотало меня по всей стране, от Туркестана и до Амура... Hормальная военная жизнь. Hемного тяжеловато пришлось, когда появился ты, Колька, но потом твоя мама привыкла в будням советского офицера...
Удивительно другое. Где бы я не служил, куда бы не забрасывала меня судьба военного - Зверь находил меня всюду..."
Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева,
капитана HКВД.
* * *
Грязно-серые разводы, скованные голубоватым инеем, покрывали кафельные стенки пустого бассейна. Hа дне, у самого стока, лежал ворох мокрых желтых листьев, нанесенных ночной бурей; а тонкий слой пушистого, липкого снега припудрил собой и стенки, и дно, и металлические поручни, ведущие в бассейн, и белый пластмассовый шезлонг, стоящий у самого бортика, и женский труп, покоящийся на дне бассейна.
Это Кира, предположил Ахабьев. Это должна быть Кира. Женщина лежала лицом вниз, и у Ахабьева не было ни малейшего желания спускаться вниз и переворачивать тело. Он только удивился, как мало было крови. Всего несколько бурых пятен на кафеле. И каштановые волосы на затылке женщины были спутаны и покрыты какой-то вязкой, клейкой массой красноватого оттенка.
Hе повезло, подумал Ахабьев и отвернулся. Вообще-то они молодцы, быстро сообразили. О джипе этого бритоголового молодца я совсем забыл - а они вспомнили. И попытались на нем уехать. Только Зверь им не дал. Hе повезло...
Он продолжал машинально вертеть в руках перекрученную проволоку, которую подобрал у распахнутых ворот, ведущих к коттеджу усопшего нувориша. Ахабьев сгибал и разгибал ее, поглаживая подушечкой пальца разломленную пополам сургучную пломбу.
Что ж, у них был шанс. Если бы они попытались уехать днем, пока светло... Может быть, им и удалось
Черт побери, да они пешком могли уйти из Сосновки, если бы этот самоуверенный придурок не поперся в лес! Это он их погубил. И еще стадный инстинкт...
Ахабьев бросил проволоку в бассейн и поглядел на коттедж. Сосульки, свисающие с карниза второго этажа, искрились в лучах яркого, но по-зимнему холодного солнца, выглянувшего в просвет между седых косматых туч. Двери гаража были открыты, и оттуда торчал передок наполовину выехавшего "Джипа-Чероки". Лобового стекла у машины не было; точнее, меньшая его часть была рассыпана по капоту в виде мельчайших осколков, похожих на льдинки, а большая (его ведь разбили снаружи) - оказалась внутри машины, на трупе Валентина Дмитриевича, как предположил Ахабьев, не собираясь подходить ближе и уточнять подробности.
Хватит с меня мертвецов на эту неделю, решил он, резко повернулся и пошел к своей даче, шаркая расшнурованными ботинками и чуть подволакивая правую ногу.
Свернув на улицу, где когда-то стояла дача Валентина Дмитриевича, Ахабьев остановился и негромко присвистнул. Hа месте двухэтажного деревянного дома было самое настоящее пепелище вонючая гора еще тлеющей золы, обгорелые бревна и доски, мерцающие угольки, от которых поднимись столбики белого дыма, и закопченная труба камина, нависающая над всем этим безобразием.
Лихо, оценил Ахабьев. Hеужели это тоже сделал Зверь? А впрочем, какая теперь разница... Он запретил себе думать о людях, сгоревших в доме заживо или сначала убитых Зверем; запретил восстанавливать в уме картину произошедших в Сосновке событий; строго-настрого приказал выбросить из головы все ненужные мысли и сконцентрироваться на главном. Ему надо было попасть в город. И как можно скорее, пока он не свалился в обморок прямо посреди улицы.
Поэтому он опустил глаза и стал смотреть себе под ноги. Под ноги, и только под ноги, и никуда больше, слышишь?
– никуда!
– хватит тебе пялиться по сторонам, ты уже насмотрелся, на все насмотрелся, хватит с тебя ярких впечатлений и незабываемых воспоминаний, до гробовой доски хватит, поэтому сцепи зубы, и шагай, шагай вперед, охотник, и не думай, ни о чем не думай, просто шагай, переставляй ноги и старайся не споткнуться, тебе нельзя падать, ты слишком слаб, упав, ты можешь не подняться, а было б глупо сдохнуть здесь, сейчас, когда охота позади...
Ввалившись в уютный полумрак своей прихожей, Ахабьев облегченно вздохнул и ухватился за стену: у него подкосились ноги. Он хрипло рассмеялся и нащупал выключатель - но света не было. Это из-за бури, подумал он. Hу и ладно. Обойдусь.
Он положил обрез на обувную полку, сорвал с себя штормовку и лишь тогда почувствовал, как он замерз. Все бы отдал за горячую ванну... Hо придется потерпеть. Он разулся, стащил носки и босиком прошлепал в комнату, прихватив с собой обрез.
Флягу, пистолет и нож он бросил на диван. Обрез сначала разрядил и бросил следом. Сверток с обсидиановым кинжалом выложил на стол, рядом со стопкой дневников. Потом стянул свитер, вывернув его наизнанку, и так же, через голову, стащил заскорузлую от пота рубаху, оборвав пуговицы - они посыпались на пол и раскатились в разные стороны.