Всадник. Легенда Сонной Лощины

Генри Кристина

– Ты что-нибудь ела? Я могу разогреть немного супа.

Лотти умерла внезапно, от горячки, два года назад. Она была последней из наших слуг, и других мы так и не наняли. Всех слуг мы с Катриной постепенно распустили, точно так же, как распродали землю, как избавились от большей части мебели и закрыли большую часть комнат нашего огромного дома.

И остались мы с Катриной одни. Мы с ней – да пара открытых дверей. От некогда обширных угодий мы сохранили лишь несколько акров у дома. Из окна видно чужих людей, обрабатывающих поля, которые когда-то были нашими, поля,

по которым ходил некогда Бром, повелитель всего окрест – и по которым когда-то хотелось пройтись вот так же и мне.

Но это давно перестало быть моей мечтой. Меня с землей уже ничто не связывает.

– Супа, – повторяет Катрина и снова смотрит в окно.

Теперь она все чаще бывает такой, рассеянной, отрешенной. Иногда мне кажется, я отдам что угодно за ее острый язычок, так часто бранивший – и так раздражавший – меня в детстве. Но, ругайся она, стало бы по крайней мере понятно, что Катрина все еще тут, в этом сморщенном теле.

– Я разогрею суп, а потом мы поедим. – Я поднимаюсь, глядя на нее.

– Хорошо.

Катрина опускает взгляд и, кажется, удивляется, обнаружив на коленях свое шитье, а в руке – иголку. И сразу начинает старательно тыкать ею в ткань, словно занималась этим все время.

Живот скручивает, желчь подкатывает к горлу. Мне страшно. Мне кажется, что я живу с призраком, с тем, кто погружен в жизнь лишь наполовину, а наполовину витает где-то вовне.

В коридоре, ведущем к кухне, у меня возникает привычное ощущение – что Бром вот-вот появится здесь, громыхнет басом: «Я дома!» – и раскинет объятия, чтобы подхватить меня и подбросить в воздух.

Но Брома нет. Не снуют по дому слуги, не хлопочет на кухне Лотти, всегда готовая подсунуть мне угощение. Только я, только скрип старых половиц под ногами…

Я разогреваю остатки вчерашнего супа, нарезаю испеченный с утра хлеб. К моему удивлению, печь у меня получается неплохо. Этому искусству меня научила Лотти незадолго до смерти. Она сказала, что, раз у меня большие и сильные руки, мне будет легко замешивать тесто. То был первый раз, когда кто-то оценил преимущество моих размеров.

Тарелки с супом я ставлю на кухонный стол. Раньше тут ели слуги, теперь – мы с Катриной. Нет никакого смысла суетиться, носить еду в столовую, ведь мы уже не устраиваем грандиозных трапез, а в столовой, как и в любой другой комнате дома, трудно избежать ощущения, что Бром рядом, хохочет и накладывает себе на тарелку такую гору еды, какую, кажется, не съесть никому и никогда.

В любом случае кухня остается одним из немногих чистых помещений. Большую часть мебели мы прикрыли чехлами, а то, что не прикрыли, потихоньку зарастает пылью. Я к домашнему хозяйству равнодушна, а Катрина, похоже, просто забыла о необходимости поддерживать порядок.

Оставив суп на плите, возвращаюсь к Катрине, которую вечно приходится уговаривать поесть хоть немного. Она снова смотрит в окно, забыв на коленях рукоделие.

Он не придет. Он не придет, но я все еще здесь. Пожалуйста, побудь со мной.

Мне немного стыдно за это чувство,

ведь я уже не ребенок, я взрослый человек. Мне не нужно, чтобы она присматривала за мной, но мне хочется, чтобы она меня хотя бы видела. Она ведь по-прежнему моя ома, женщина, которая меня вырастила, которая боролась со мной, и обнимала меня, и любила меня, и в конце концов приняла меня.

А теперь она ускользает от меня, уходит туда, куда уже ушел Бром.

– Ома?

Она отводит взгляд от окна:

– Бен?

Как же мне ненавистен этот вечный вопрос в ее голосе, как будто она сомневается, кто я, как будто не знает, который Бен стоит там у дверей.

– Пора поесть.

– Я не голодна. – Бабушка снова отворачивается к окну.

Подойдя к ней, снимаю с ее коленей шитье и убираю его в корзинку. Потом, опустившись на колени, беру обе ее руки в свои. Кожа Катрины мягкая, тонкая, как лепесток розы, а хрупкие пальцы кажутся почти бесплотными.

– Просто немного хлеба с маслом. – Я осторожно поднимаю ее на ноги.

Несколько секунд она стоит неподвижно, глядя на меня, и что-то в ее глазах меняется. Сейчас она, кажется, действительно здесь и видит меня, а не что-то, случившееся годы назад.

– Ты так похожа на него, – говорит она, и губы ее трогает слабая улыбка, почти призрак улыбки, но она давно уже не улыбалась так. – Лицом. Я вижу его в твоем лице, в твоих глазах. Но ты не такая громкая. Он был громким, верно?

– Его голос громыхал на весь дом. – Поддерживая Катрину, я веду ее к кухне.

Она делает крохотные шажки, словно забыла, как ходить, и вообще не понимает, зачем должна это делать.

– Да, громыхал. Именно так. И его смех. В доме всегда слышен был его смех.

– Он всегда смеялся.

– Раньше ты тоже много смеялась. Теперь перестала. Ты стала очень серьезной.

После смерти Брома смеяться стало не над чем, но я не говорю этого. Не говорю я и то, что каждый день с того дня чувствую тяжесть сделанного дедом, ведь он пожертвовал собой – ради меня. Не говорю, что иногда просыпаюсь посреди ночи и вижу склонившегося надо мной Дидерика Смита с дикими от ненависти глазами и чувствую в своей руке тот камень, орудие убийства. Хуже того, иногда мне кажется, что я слышу понимающий смех Шулера де Яагера – и чувствую запах серы и гнили, вплывающий в мое окно.

– Он был счастливым человеком, – говорю я, потому что это правда.

Да. Бром был счастливым, хотя любил и потерял сына и невестку, хотя сожалел порой о сделанном – и о том, что ничего нельзя изменить. Бром смотрел на мир как на место, полное возможностей, каждый день был для него шансом на новую радость. И у него была Катрина. Никто не значил для него столько, сколько значила Катрина.

Усаживаю Катрину на стул, наливаю в ее миску немного супа – немного, поскольку знаю, что больше она не съест. Ставлю рядом тарелку с нарезанным хлебом, блюдце с маслом и вспоминаю, как Лотти намазывала для меня толстенные ломти, даже когда ей это запрещали.