Всадник. Легенда Сонной Лощины
Шрифт:
– Я не понимаю. Почему ты вообще делал все это? Зачем превратил Крейна в монстра? Зачем мучил Брома? Зачем убил моего отца, позволил своей дочери умереть? Чего ты хотел от нас?!
Последний вопрос по моему замыслу прозвучал как жалобный вопль, чтобы Шулер воспринял мой визг как слабость.
У меня нет слабостей. Я ван Брунт, и я одержу победу. Ван Брунты всегда побеждают. Я не позволю ему победить.
Шулер смеется снова, глаза его полыхают красным огнем.
– Хотел от вас? Ты переоцениваешь вашу значимость. Да,
– Не понимаю, – повторяю я.
Я уже почти на месте. Еще несколько секунд – и я смогу дотянуться до преграды и прикоснуться к ней.
– Есть много того, чего ты не понимаешь, и даже начать понимать не сможешь. У мира не всегда есть на все причины. Иногда ужасные вещи происходят без каких-либо оснований, или просто потому, что кто-то хочет, чтобы они произошли.
Шулер меняется, меняется у меня на глазах, вырастая с каждой секундой. Старческая кожа опадает, и из-под нее лезет что-то огромное, рогатое, сотканное из тьмы и пламени. Что-то, что я могу назвать только демоном. Другого слова не подберешь, да и мозг мой не воспринимает увиденное никак иначе.
Катрина всегда пыталась привить мне уважение к великим силам вселенной, таская меня (и Брома, которому хотелось этого не больше, чем мне) на церковные службы каждое воскресенье и напоминая, что перед сном следует помолиться. Но настоящей веры в Бога во мне не было. В Лощине легко верить в духов и гоблинов, в очарованный лес, во Всадника без головы, но существование великодушного божества отчего-то казалось невозможным.
Теперь же, глядя, как Шулер де Яагер раскрывает наконец свою истинную сущность, я прихожу к мысли, что Катрина и ревностный пастор были, возможно, правы. Наверняка такие кошмарные вещи не могут существовать в мире без своей противоположности. Наверняка какое-то добро должно наблюдать за нами. Ведь должна, должна быть надежда.
«Надежда и капелька удачи», – думаю я, глядя, как разворачиваются огромные крылья. Эти крылья заслоняют все небо, затемняя ночь до полной, абсолютной, невообразимой черноты.
Не думай о том, кто он или что может сделать. Думай о Всаднике. Ты уже рядом.
– Вы, люди, спрашиваете, почему случилось то или иное, ищете какую-то движущую силу, логику или причину, которые помогли бы вам понять, – говорит Шулер. Голос его стал глубже, громче, он причиняет боль, проникает в плоть, заставляет кости вибрировать. – А нет ни причины, ни логики. Ни объяснения, ни грандиозного плана. Есть только я, я – и то, что я делаю, чтобы поразвлечься, пока здесь.
Его слова останавливают меня, хотя до Всадника уже рукой подать и всего несколько секунд отделяют мой план от осуществления.
– Ты сделал все это, причинил столько боли – просто поэтому? Чтобы посмеяться над человеческой хрупкостью, чтобы позабавиться?
– Не стоит так возмущаться, крошка Бенте. Я же говорю, я делаю только то, что в моей природе. Жизнь
– Это не дает тебе права вмешиваться, портить, уничтожать! – кричу я, и свежий гнев закипает во мне. – Не дает тебе права играть с нашими жизнями, топтать наши стремления своими сапожищами.
Он смеется. Я ненавижу этот смех, ненавижу так, что хочу заткнуть ему глотку, чтобы не слышать мерзкого хохота.
– Я могу делать все, что мне заблагорассудится, крошка Бенте, и тебе не остановить меня.
Левой рукой, той, что всегда в перчатке из-за изувеченных пальцев, я выхватываю из ножен нож Брома. Шулер фыркает:
– Думаешь, этот жалкий человеческий клинок может причинить мне вред, крошка Бенте?
– А кто сказал, что я собираюсь причинять тебе вред? – Я чиркаю лезвием по правой ладони и припечатываю окровавленную руку к барьеру, который сдерживает Всадника. – И меня зовут Бен.
– Нет! – кричит Шулер, и в его глазах впервые вспыхивает что-то вроде паники.
Я не вижу преграды, но чувствую, как она рушится, чувствую волну гнева, катящуюся от Всадника. Мне кажется, победа уже у нас в руках. Я предполагаю, что Всадник бросится сейчас на Шулера де Яагера, сразится с демоном, но он вдруг шатается и падает. Барьер мало-мальски поддерживал его, а сил у Всадника не осталось ни капли.
– Нет, – выдыхаю я и подбегаю к нему, пытаюсь обнять, помочь, но ухватиться не за что. Всадник – бесплотный призрак, тающий на моих глазах.
– Нет, – повторяю я.
Как это возможно? Всадник не может умереть. Он вечен, он всегда скачет под звездами. Там ведь и мое место – рядом с ним, в нескончаемой скачке.
Шулер смеется снова, хохочет с самодовольством человека – демона, – которого не беспокоит, как получить то, чего он желает. Всадник умирает, и он знает это. Шулера тревожило, что мы со Всадником объединим свои силы, поэтому он ранил Всадника и заточил его, надеясь, что тот умрет до моего прибытия.
Но это, похоже, уже неважно, ведь даже разрушенный мною барьер не освободил Всадника. Поздно, слишком поздно. Как долго он просидел в своей клетке, надеясь, что я появлюсь? Как долго впустую звал меня, не зная, что я нарочно отгораживаюсь от него, делая вид, будто ничего не слышу?
«Бен, – говорит Всадник. – Он слишком ослабил меня».
Я плачу. А я не хочу больше плакать, не хочу смотреть, как те, кого я люблю, умирают у меня на глазах. Всадник не может умереть. Если Всадник умрет, я останусь по-настоящему в одиночестве, в лесу, с демоном, кровь которого бежит в моих венах.
– Мне жаль, – говорю я.
Я скорблю о себе не меньше, чем о нем, скорблю о Броме, и Катрине, и Бендиксе, и Фенне, скорблю о проданной ферме, о доме, сгоревшем дотла, о брошенном друге. У меня ничего не осталось, только болезненные воспоминания и мысли о том, что все можно было изменить, спасти Брома, защитить Катрину, добраться до Всадника вовремя.