Все ангелы живут здесь (сборник)
Шрифт:
Другое удивительно – как она сумела оставить в тайне их разлад для всего остального, падкого на семейные скандалы мира. Для непосвященных у Зимина был творческий кризис и нескончаемые болезни его родственников. А те, кто знал, молчали в надежде, что все как-то рассосется – чего только не бывает между мужем и женой.
В Париже шел мелкий английский дождь, а остальное было, как и прежде, – на площади у вокзала, на мокром асфальте, целыми семьями восседали румынские цыгане. Они требовали подаяния с таким видом, будто все им должны, за то, что они родились на краю Европы. В такси густо пахло смесью имбиря и ванили, а водитель-турок
Город привиделся ему как-то под утро, да так явственно, что в мастерскую побежал в трусах и босиком, залез на леса и, не останавливаясь, поднимался по мосткам все выше и выше, пока не нарисовал его целиком. Когда опомнился, увидел внизу Ирину в халате и с чашкой кофе в руке.
– Ну, как тебе?
– Это для чего?
– Для главного. – Так они раньше между собой звали эту выставку. Которая должна была подвести итог десятилетию безумной работы. Они оба мечтали о триумфе, конечно. Но боялись окончательной победы. Дальнейшее им только мерещилось. Но ждали они его со страхом.
– А почему восточный город?
– Восточный? Это хорошо! На востоке солнце восходит.
Похоже, что Ирина хотя и не верила в решимость Зимина освободиться и, наплевав на ее дальнейшие планы, заняться тем, что выглядело на первый, второй и дальнейший взгляды чистой аферой и даже сумасшествием, но меры начала предпринимать. Встретила его очень спокойная, ухоженная, улыбчивая.
Около кованой лестницы, что вела на антресоли первого этажа, он вдруг разглядел знакомую съемочную группу и журналиста Кирилла, который еще больше растолстел, но радостно улыбался ему. Потом увидел и приятного ему мотылька.
Ксения, весело перебирая длинными ногами ступеньки лестницы, спускалась с верхней галереи. Видно, рассматривала там дивные золотые часы, которые, покручивая разными колесиками, только что отзвенели полдень.
– Я пригласила их закончить интервью, – как бы между прочим сказала Ирина. – Надеюсь, ты не будешь возражать?
Это был неожиданный ход с ее стороны.
– Красиво!
– Что?
– Да ладно тебе. Но спасибо. Мне было очень неловко перед ребятами.
– Перед ребятами? – И они вдруг захохотали вместе, как раньше, когда их ничто не разделяло.
– Ладно, начнем работать, пожалуй.
– C богом!
Конструкцию собирала прямо на площадке, из готовых деталей, бригада арабов – взрослые, семейные мужики, совсем не похожие на разморенных солнцем соплеменников с Ближнего Востока. Правда, трижды в день молились, постелив коврики прямо посредине зала, поднимая зады на запад, а головы на восток, навстречу пророку. Но вкалывали, как неверные. Но замечаний не любили. А Зимин ведь из породы неугомонных улучшателей и такой маятный, что сам от себя уставал – поэтому с ним арабам было нелегко. Посмотрев, как они поигрывали скулами, молча выслушивая его претензии, а потом, тихо переговариваясь жесткими голосами, шли что-то переделывать, можно было только порадоваться, что в руках у них не было ятаганов.
Зимин думал, что без забастовок обходилось
– За то, что увидели и в создании чего участвовали, – так мне с арабского тихо перевела Ксения.
Оказывается, до глупого журфака она успела выучить на инязе английский, итальянский и арабский – языкастой оказалась его подружка.
Но слезы пробили Зимина, когда на прощание каждый из арабов брал его за руку и говорил почтительное:
– Альф-щукр, сейид аль-мухтарам.
И тут он ощутил чей-то внимательный взгляд. Когда осторожно глянул на зеркало – большие листы сверкающей амальгамы были развешаны по периметру зала, – разглядел на галерее, возле перил, Ирину. Она смотрела вниз с таким выражением, словно там происходило что-то ужасное.
Зимин даже подумал, что выглядит глупо, потому что здорово растрогался. Но потом сообразил, что смотрит она так, потому что переполненная молодостью, длинноногая, белокурая соблазнительница, наклонившись к его уху и почти касаясь губами, шепчет ему перевод с древнего языка. Ее она сама выписала из Москвы, чтобы хоть как-то угодить Зимину, и эта картина разрывала ей сердце.
И Зимину вдруг стало ее жалко – маленькую, изящную, которую он знал до последней косточки, до последней улыбки и ласкового взгляда темных, огромных глаз. Без которой он, конечно, не выжил бы на Западе и которая была огромной частью его.
И он испугался, потому что переступить через жалость почти невозможно. Ирина вдруг стала похожа на ту, которую Зимин знал очень давно – когда они еще только приближались друг к другу, и каждое движение, взгляд, слово и даже пауза казались исполненными опасного смысла. Которого надо было стеречься, поскольку он может все разрушить.
А Зимин тогда хотел только одного – чтобы она не исчезла. Это было самое лучшее их время.
Пока он думал обо всем этом, ей позвонили, она подняла телефон к уху и, мгновенно распрямившись, легким, отработанным за годы движением откинула прядь волос со лба. Непрестанно улыбаясь и продолжая разговаривать, вытащила зубами сигарету из пачки и закурила, хотя внутри дворца курить было запрещено. На глазах из несчастной женщины превратилась в самое себя – сильную, неотступную, достающую до печенок, самоуверенную, расчетливую и беспощадную, если задевались ее интересы. Наверное, звонили спонсоры – Зимин не раз видел такие преображения.
Жить, во избежание всяческих слухов, они принуждены были вместе. Им сняли что-то вроде отдельных апартаментов, куда входить и уходить можно было не через общий холл, а через отдельную черную дверь.
Как уж Ирина объясняла хозяевам выставки такую необходимость, Зимин не знал, но ей это сошло с рук.
– Это причуда, конечно, но вы же знаете, что такое натура русского художника?
– Да, да, они такие непредсказуемые. А разве он – русский?
– Конечно. По матери – стопроцентный.