Все ангелы живут здесь (сборник)
Шрифт:
Хороший у них варили кофе, редкий для английского заведения. Он вспомнил вкус напитка, но с места все же не двинулся, продолжая размышлять про вчерашнее путешествие по городу:
«За что же тот, кто живет наверху, отвалил так много счастья моим глазам и душе?»
Такое количество счастья в Москве точно было бы знаком перемен. А здесь, между Северным морем и Атлантическим океаном, оно лишь уравновесило обе половинки его души – взрослую и детскую.
Зимин ощутил, что напряжение, которое его мучило в последнее время, пропало и он словно возродился. Давно потерянную
– Вот дела, а я над Петей смеялся, – вспомнил он, как старинный его приятель и доктор по совместительству, вручая ему лекарство, все объяснял, что будет обязательно и почему.
– Ты ведь помнишь мое место приватное?
– На даче?
– Я там недавно десять часов кряду писал статью и не присел ни разу. И даже кофе не пил.
– Ну и что? Бывает.
– Зяма! – Это его школьное прозвище Зимину не нравилось, но с другом он не спорил. – Ты слушай и пока не перебивай.
– Как скажешь.
– Первое. Наш организм производит яд, который включает механизм cтарения. И зовут его кислород.
– Док, это смешно.
– Да, но особый! Без него мы сможем жить сколько угодно.
– Угодно – это сколько?
– Да, ну тебя! Сто пятьдесят лет тебя не устроит?
– А что, можно больше?!
– Это средняя цифра. По отдельности – может, и двести, триста, не знаю.
– Петь, ты сказочник.
– А Мафусаил из Библии – это сказка? – завопил доктор. В этом состоянии он мог спокойно и в лоб дать. – До катастрофы, до потопа была другая экология – вот они и жили сколько хотели.
– Но мы-то не так.
– И мы тоже будем. Помнишь у Пушкина: «В залу вошел пожилой человек сорока лет»?
– Это из Онегина?
– Приятно иметь дело с образованным человеком. Нам с тобой за пятьдесят, но мы себя ведь пожилыми не считаем? Так что держи. – И передал ему несколько пузырьков с прозрачной жидкостью.
– И что, от этого я буду молодеть?
– Зяма, ты меня слушал или нет? Тебе уже поздно.
– Cпасибо, ты настоящий друг.
– Кто начнет это лекарство принимать молодым – им и останется.
– А мне это зачем?
– По идее, ионы должны прекратить твою старческую деградацию.
– Для тупых повтори!
– Если тебе повезло и твой организм не прошел точку невозврата.
– Ты, Петька, зачем меня пугаешь?
– Cмотри, какой нежный! Ладно, ладно, все у тебя в порядке, не хнычь. Учти только – это пока эксперимент, и ты у меня в друзьях человека проходишь, по бумагам – ты в группе собак.
– Что? Мило! Спасибо, что удавом не заделал, дружок!
Зимин вспомнил, как они с другом покуролесили в тот день, потянулся изо всех сил до хруста в суставах, всем телом своим старым вспоминая, как это бывает, когда каждая клеточка кричит от радости жизни – совсем не ожидал обнаружить в себе такое ее количество.
Cквозь низкое дождливое небо
Надев кеды и футболку, он нацепил кепку с длинным козырьком и как заправский лондонский житель потрусил по неровным дорожкам Грин-парка. Возле Букингемского дворца начинался развод караула, и на звуки оркестра понеслись крикливые толпы опоздавших к действию китайцев. Зимин отличал их от японцев по неотесанности – им казалось, что все остальные вокруг сродни предметам, на которые не следует обращать внимания.
Так было и в Пекине, где на улицах с утра до вечера двигались бесчисленные орды на скутерах и велосипедах, а главная, исполинских размеров площадь была переполнена до такой степени, что пробираться приходилось боком, сквозь множество возбужденных, непрестанно улыбающихся людей. Женщины почти все были в длинных, до пят, платьях, а мужчины в рубахах до колен, украшенных вышивкой, или в куртках, застегнутых на смешные узелки – пуговицы. Черноволосая бедность, отчетливо пахнущая чесноком и жасминовым мылом, на самом деле была невероятно бесцеремонна.
Почему-то его борода и рыжие тогда волосы так смешили китайских людей, что они хватали его за руки, тащили в разные стороны фотографироваться и так облепили со всех сторон, что он с трудом вырвался из толпы. Поэтому так и не попал в помпезный мавзолей и не узнал, чем кукла Мао отличается от ленинской.
За стену Запретного города тоже решил не ходить, когда разглядел за воротами те же пыльные толпы, утомленные жаждой впечатлений, а на газонах – горы мусора.
Назавтра должен был улетать.
Рано утром Зимин открыл окно, чтобы полюбоваться тем, как из утреннего тумана проявляются темно-красные императорские дворцы. Его гостиница удачно стояла практически впритык к ним. Китайское солнце еще только проснулось, его лучи осторожно касались свирепых морд сторожевых драконов, сидевших на чешуйчатой, похожей на драконью шкуру, черепице дворцовых крыш. И вдруг в дворцовом саду увидел странных, одетых в широкие шелковые шаровары и длинные до колен рубашки людей. Они будто занимались колдовством – длинными палками с кистью, похожими на наши швабры, выводили влажные иероглифы на камне дорожек, расчерченных белыми квадратами.
Пока вода, испаряясь, поднималась к небу прозрачным паром, странные люди двигались плавными, почти журавлиными движениями. Если кто видел, как эти хрупкие птицы на рассвете танцуют танец любви, – тот поймет. В этих утренних людях было понимание счастья как процесса. Как мгновения, которое длится, пока иероглиф не завершит свою паровую жизнь. Мгновения, в котором ты и все, что вне тебя, соединено друг с другом. И Зимину вдруг стало хорошо в Китае.
Вспоминая про все такое экзотическое, под звуки церемониального марша и аплодисменты толпы неторопливой трусцой он добрался до угла Гайд-парка и за железными воротами налетел на того самого, главного врага соседа Жоры.