Все, что ты только сможешь узнать

Чжен Николь

Обращение к историям, созданным моим собственным воображением, в поисках убежища и спасения не означало, что я перестала жалеть, что не являюсь кем-то другим, кем-то белым. Этой перемене предстояло произойти позже, и свершилась она настолько исподволь, что я никак не смогла бы назвать точный момент, когда прежние вероломные желания испарились. Не обрела я и истинного ощущения себя как кореянки – ни в Сиэтле, ни в какой-либо иной момент до того, как стала взрослой; у меня по-прежнему не было четкого представления ни о том, что это означает, ни о том, чего я лишилась. Даже если бы меня спросили, я бы почти наверняка отказалась брать уроки корейского или ездить в «культурный лагерь» для усыновленных/удочеренных,

как многие делают сейчас. Я по-прежнему не хотела быть азиаткой, если это означало быть одиночкой.

Тем не менее я обрела некоторую меру прежде неведомой силы, живо воображая себе в собственных историях такие места, где кто-то вроде меня мог быть счастливым, «своим», нормальным. Мои списанные с самой себя героини не были одиноки, и я тоже не обязана была быть одинокой. Где-то там была жизнь, для которой я была рождена; жизнь, которую я могла со временем обрести. И никогда это не казалось более возможным, чем в ту неделю, которую я провела, обходя улицы незнакомого города, запруженные другими американцами азиатского происхождения, когда мои глаза снова и снова притягивались к лицам незнакомцев, в которых я искала свое племя, своих родителей, искала внезапный свет узнавания, который так и не воссиял.

Адвокат, которая занималась удочерением «младенца женского пола Чжен», знала биологических родителей, по крайней мере визуально, еще до того, как случилось это самое удочерение. Когда она несколько лет спустя заглянула в их магазин, кровная мать сразу узнала ее. Стоя за кассой, она поздоровалась с адвокатом, вполголоса назвав ту по имени, и принялась задавать одни и те же вопросы, снова и снова: «Вы знаете, как она там? Вы знаете, что с ней случилось?»

У Кэти по-прежнему было не так много опыта в делах, связанных с усыновлением. А это дело, как ей помнилось, было довольно странным. Оно было классифицировано как удочерение ребенка «с особыми потребностями». Все было проделано быстро. И не то чтобы это действительно было важно, как она полагала, но эти две семьи были из таких разных миров! Единственное, что, казалось, их объединяло, – это облегчение после того, как вопрос был решен.

Кэти не могла сказать, как у девочки дела или даже где она живет, во всяком случае, сколько-нибудь точно; она не поддерживала связи с приемной семьей. А даже если бы и поддерживала, все равно не могла передавать никакую информацию без их разрешения. Биологическая мать, ничуть не смутившись, сказала, что хочет увидеть фотографию. Она хотела связаться с девочкой и ее родителями. Она хотела поговорить с ними, со своим ребенком. Может быть, Кэти попросит за нее?

Адвокат никак не ожидала, что кто-то из родителей ребенка потребует изменения договоренностей. Она могла бы связаться с приемной семьей, сказала она биологической матери, или переправить им письмо, если они по-прежнему проживают по тому же адресу. Но решение – позволить контакт или нет – целиком и полностью останется за ними. Биологические родители не имеют никаких законных прав после того, как удочерение признано окончательным. Даже если бы все стороны договорились о более открытой форме удочерения в момент подачи документов – скажем, с регулярным обменом письмами, фотографиями и телефонными звонками, – кровным родителям пришлось бы полагаться исключительно на словесные обещания. Приемная семья имела право прервать контакт в любой момент, с объяснением причин или без оного.

Кэти действительно составила и отослала письмо, в котором объяснила просьбу биологической матери. Трудно было вообразить, чтобы приемные родители девочки восприняли ее как нечто иное, чем попытку нарушить их договоренность о закрытом удочерении. Ей представлялось, что это вряд ли их обрадует. Она помнила, как твердо они настаивали на ограничении всякой коммуникации между двумя семьями во время всех процедур удочерения. Они не

могли скрыть тревоги, которую вызывала у них кровная семья девочки, не хотели даже знать имен ее биологических родителей. С их позиции стабильность удочерения, защищенность и благополучие их ребенка требовали провести жесткую, четкую черту между семьей, в которой она родилась, и их собственной.

Недели проходили без ответа, и затяжное ожидание не удивляло адвоката. Когда Кэти наконец получила ответ от приемных родителей, он ее тоже не удивил. Их отчет был настолько обобщенным, что мог бы относиться к какому угодно ребенку. Любому.

«У нее все в порядке. Она здорова. Она прекрасно учится».

Кэти вполне может поделиться этими сведениями с биологической матерью их дочери, писали они. Посылать какие-либо фотографии они не считают для себя удобным.

И приписка: «Пожалуйста, скажите ей, что мы не хотим поддерживать контакт».

– Ты когда-нибудь задумывался о том, как так вышло, что моими родителями стали ты и мама, а не какие-то другие люди?

Мы с папой смотрели то ли «Спортцентр», то ли «Вечерний бейсбол», лакомясь пиццей: он принес ее домой после завершения смены в ресторане, где работал управляющим в тот период, когда я училась в старших классах. Не знаю, что побудило меня тем вечером задать такой вопрос. Может быть, просто было настроение пофилософствовать. Как и многие люди, которые знают, что в своем родном городе им ловить нечего, все последние годы в школе я жила «одной ногой за порогом». Я воображала иные, потенциально более интересные сценарии, которые могла бы прожить теперь, когда той жизни, в которой я застряла так надолго, вскоре предстояло перемениться.

– В смысле… это же такая случайность, тебе не кажется? – продолжала я. – Меня же мог удочерить кто угодно.

Мой отец всегда был шутником, и дать серьезный ответ для него – настоящее испытание, даже когда речь идет о самых важных вопросах. Но на сей раз он ответил быстро и уверенно, тем тоном, которым изрекают евангельские истины.

– Бог хотел, чтобы ты была у нас, – сказал он. – Слишком много концов сошлось, чтобы мы тебя удочерили. Этого ни за что не случилось бы, если бы Бог этого не планировал.

И он опять пересказал знакомую историю о том, как Лиз узнала обо мне, как рассказала эту историю моим папе и маме. Благодарность моих родителей была так велика, что они попросили Лиз с мужем стать моими крестными; эти люди встретились со мной лишь однажды, в тот день, когда стояли рядом с моими родителями в нашей городской католической церкви и клялись молиться обо мне и помогать воспитывать меня в вере. Я всегда находила странным то, что у меня существует вечная связь с ними, созданная случайностью и подтвержденная таинством крещения; что Лиз, исполняющая в семейном фольклоре роль посланницы небес, женщина, встречи с которой я даже не помнила, пробыла в наших жизнях достаточно долго, чтобы познакомить родителей со мной.

Когда папа отвлекся на показ выборки лучших бейсбольных моментов, я снова задумалась о своей крестной матери, о крещении, запечатленном на поблекших фотографиях в темно-синем альбоме, и обо всех тех виражах и поворотах, которые привели к моему удочерению. Я была воспитана с верой в чудеса, в дела рук любящего и участливого божества. Истовая католическая вера моей семьи часто функционировала как своего рода замена корейского наследия, мною утраченного, и я оставалась в значительной мере под ее влиянием. От рождественских мистерий и благотворительных ужинов в Великий пост до открыток со святыми, вложенных в мою Библию, и крошечного крестика, которым мать проводила по моему лбу перед тем, как отправить в школу, – во всем моем католическом воспитании были ритм и ритуал, чувство цели и взаимосвязанности. Я долго находила в этом утешение.