Все, что ты только сможешь узнать

Чжен Николь

Как бы ребенок ни входил в вашу семью, его присутствие меняет все правила: он переезжает в ваше сердце и пристраивает там новые комнаты, сносит стены, о существовании которых вы и не догадывались. Вот почему молодые родители жаждут заверений больше, чем всего прочего: мы говорим себе сами и хотим, чтобы другие тоже говорили нам, что мы будем замечательными родителями. Что наши дети будут счастливы. Что их огорчения будут мелкими и незначительными – по крайней мере, никогда не станут такими страданиями, которые мы не сумеем помочь им вынести. Мы должны верить в это, обещать себе, что выдержим все испытания, – иначе нам никогда не хватит мужества начать.

Никто даже не

намекнул моим родителям, что удочерение с пересечением расовых и культурных границ может оказаться уникальным испытанием, таким, к которому нужно готовиться каким-то особым образом. Если они усвоили «дальтонический» взгляд на нашу семью с самого момента ее основания – если они верили, что моя «корейскость» несущественна внутри нашей семьи и должна оставаться таковой и для всех остальных, – то в этом они в основном следовали идеалам, на которых воспитывались сами, советам, которые им давали. Нередко, когда я встречаюсь с такими же межрасово усыновленными/удочеренными, мы обнаруживаем, что наш жизненный опыт похож: «Мы с родителями почти никогда не разговаривали о расе. Мы, по сути, не признавали, что она имеет значение. Я никогда не уличала никого из своей семьи в расизме». Даже теперь, когда культуру усыновляемых детей стали лучше осознавать, больше «чествовать», многим родителям не дают ни инструкций, ни ресурсов, которые нужны, чтобы воспитывать цветных детей в белых семьях, в белых сообществах, в белом «доминирующем» обществе. Винить только моих белых родителей в том, что они не полностью понимали вещи, от которых были надежно ограждены – сначала профессионалами, а потом мной, – значит упускать из виду большее: мы были и являемся показательным примером столь многих межрасовых и межкультурных усыновлений/удочерений этой эпохи.

Сколько раз я пыталась вообразить тот зимний день в суде округа Кинг – день, когда мое удочерение было признано окончательным, через полгода после того, как родители забрали меня из младенческого отделения детской больницы Сиэтла! Я мысленно рисую лысеющего, средних лет судью, вглядывающегося со своей скамьи в моего отца, все еще темноволосого, без единого следа седины, для разнообразия серьезного, как никогда в жизни; в мою мать с ее сливочной веснушчатой кожей и нервной улыбкой, держащую на руках меня в розовом одеяльце с монограммой моего нового имени, вышитой беглой текучей вязью. Родители прожили последние шесть месяцев, учась заботиться обо мне, стараясь не поддаваться никаким затяжным страхам насчет того, что мои биологические мать и отец пересмотрят свое решение. Как и многие молодые родители, они надеялись сделать все, что будет в их силах, и рассчитывали, что этого всегда будет достаточно.

Мне рассказывали, что судья очень серьезно разговаривал с ними об их решении, об обязательствах, которые они дали мне и государству. Теперь они уже не могли передумать: они были моими настоящими родителями, моими единственными родителями по закону. В восторге от официальной печати штата, наложенной на то, что они уже и так знали в душе, родители спросили судью, может ли он дать им какой-нибудь совет.

Мне интересно, удивил ли судью их вопрос, как удивил он социального работника? Или он ожидал его, этого вопроса, который слышал несчетное множество раз от белых родителей цветных детей? Может быть, он ответил не думая, уже умудренный годами опыта? Или давал всем таким семьям один и тот же совет? Или пристально вгляделся в моих молодых, энергичных родителей и подумал конкретно о них, прежде чем ответить?

– Просто ассимилируйте ее в свою семью, – сказал он, – и все будет в порядке. Теперь она ваша.

«Она ваша». Эти слова мои родители надеялись услышать с тех самых пор, как несколько лет назад приняли решение завести ребенка. Они

поблагодарили судью, улыбаясь и принимая поздравления. Потом укутали меня потеплее, защищая от январской стужи, и, покинув здание суда, увезли домой.

Синди так и не смогла припомнить, говорил ли ей кто-то на самом деле, что ребенок умер.

Ей было шесть лет – слишком мало, чтобы понимать, откуда берутся дети; но она несколько месяцев знала, что у матери в животе есть ребеночек. Никто не усаживал ее «для серьезного разговора», чтобы объяснить это; не было никакого бодро щебечущего объявления, никакого семейного сборища или торжественной трапезы, за которой ей объявили бы: «Ты скоро станешь старшей сестрой». У нее вообще редко случались длинные разговоры с родителями – с любым из них. Они вечно были на взводе из-за денег и небольшого принадлежавшего им бизнеса – магазина, в котором Синди тоже проводила большую часть того времени, когда не спала.

Когда она была совсем крохой, родители уехали в Америку вместе с ее сводной сестрой Джессикой. Джессике было почти двенадцать – значит, она была достаточно взрослой, чтобы приносить пользу, пока родители трудились, ставя на ноги семейный бизнес. Синди осталась в Корее с матерью отца; потом жила с другими родственниками на Гавайях. Она воссоединилась с родителями только тогда, когда ей исполнилось пять, так что в шесть лет она все еще продолжала знакомиться с матерью и отцом. Она знала, что они строги. Она знала, что они часто ссорятся. Она знала, что они трудятся с рассвета до глубокой ночи, точно белки в колесе.

Синди училась так же усердно трудиться, не поднимать головы, держать язык за зубами, делать что говорят. Перед началом уроков по утрам она помогала в магазине, разгружая товар, выкладывая его на полки, подметая полы, охотясь за земляными и пыльными катышками с перьевой метелкой. После школы занималась тем же самым, нередко задерживаясь в магазине вместе с родителями и сестрой до полуночи. Ее мир был очень мал: дом, магазин, школа, снова магазин. Ни выходных, ни каникул. «Да что это за семья-то такая?» – ворчала порой Джессика, но Синди еще не знала никаких других и пока не начала задаваться вопросами.

Годы спустя она сама не могла понять, как вообще узнала о материнской беременности. Может быть, Джессика сказала? Или она услышала эту новость от бабушки по линии матери, которая некоторое время жила с ними? Но, как бы это ни случилось, она понимала, что хлопот станет намного больше, поскольку о малышке надо будет заботиться. Синди надеялась, что сможет в этом помочь. Мысленно она рисовала себе малышку, спящую прямо в магазине, пока все остальные работают.

Ее мать всегда была миниатюрной, и ее живот, даже спустя несколько месяцев беременности, округлился едва заметно. Глядя на нее, невозможно было догадаться, что она ждет ребенка. Впоследствии Синди узнала, что мать туго бинтовала живот по утрам, прежде чем пойти работать. Синди не задавала вопросов, но каждый день гадала, сколько еще им придется ждать, пока родится ребеночек.

Однажды весной мать Синди взорвалась, наорав на нее за какой-то проступок; Синди так и не вспомнила, что она сделала такого, что спровоцировало родительницу. Вполне возможно, что ничего. Как всегда – особенно когда знала, что распекают ее несправедливо, – Синди опустила глаза и помалкивала, пока мать вопила. От возражений стало бы только хуже.

Когда она осмелилась поднять взгляд, мать тяжело опиралась на кресло, лицо ее было искажено от боли. Она больше не кричала. Что-то было не так. Прибежала бабушка, заохала, принесла нагретые пледы, чтобы приложить их к животу матери; но, похоже, это не помогло. Мать изо всех сил зажмурилась. Она часто и тяжело дышала, расхаживала по комнате; время от времени вскрикивала.