Все дороги ведут в Геную
Шрифт:
– Я такой же грешник, как вы. Может даже больший, чем многие. Два года назад я убил епископа, и с тех пор я служу Господу на море.
– Епископа?
– присвистнул кто-то из преступников.
– В священных стенах монастыря, - усугубил Тодт.
– Не из-за бабы случайно?
– Нет. Мы не сошлись по богословским вопросам.
– Кинжалом в спину?
– спросил другой.
– Нет, это был честный поединок.
– Беда...
– протянул один из стражников, - Я-то думал на старости лет в монастырь податься, а там,
Вперед вылез седой мужик, непохожий на местного. Его щеки были распороты прямыми крестами, на левой вроде как зажило, а на правой один шрам до конца не сросся.
– Сдается мне, я знаю, кто ты. Не был ли ты при Мариньяно?
– Я был при Мариньяно, - ответил Тодт, - Я еще как был при Мариньяно! Это ко мне пришли молодые волки, жаждавшие крови. Это я разбудил кардинала Шиннера. Это я вел баталию на штурм батареи ландскнехтов. Это мы с Бернским Быком уже заклепывали пушки, когда появилась кавалерия.
– Не тебя ли звали "Безумный Патер"?
– Меня.
– Ты зря тогда все это начал. Мы потеряли много отличных парней. Ни за хрен. На ровном месте. Там был сам король Франциск, и с ним де Баярд и Маркус из Кельна. Маркус из Кельна отбил свои пушки, а потом появилась кавалерия, и мы не смогли подавить ландскнехтов.
– Я помню. Много лет я водил воинов в бой не ради Господа, а ради алчности, гнева, гордыни, чревоугодия, похоти. Я молюсь, чтобы Господь простил меня.
– Ты просто брехун в сутане, посылающий людей на смерть!
– крикнул кто-то из местных.
Тодт задумался на минутку и стащил через голову сутану, а потом и нижнюю рубашку, оставшись только в коротких подштанниках.
Преступники отступили на шаг, и даже стражники вздрогнули.
Грудь, живот, руки и бедра старика были исчерчены множеством шрамов. Белых, розовых, голубоватых, темно-красных. От клинков, от дубинок, от пуль, от ожогов, даже вроде от укусов. Между шрамами и поверх шрамов кожу покрывали синие точки несгоревшего пороха - следы от выстрелов с близкого расстояния. Каким-то чудом на этом фоне выглядели почти целые кисти рук и нетронутое шрамами лицо.
– Повернись, - скромно попросил кто-то.
Тодт повернулся. Белую спину пересекали всего два шрама, на правой лопатке и под левой.
– Не всегда соратники хорошо прикрывают спину, - как бы оправдываясь, сказал он, - И не всегда есть достаточно соратников, чтобы ее прикрыть.
– Вот дьявол, - произнес кто-то.
– Что?!
– рявкнул Тодт, оборачиваясь.
– Простите, отче.
– Десять "Аве Мария" и десять "Отче наш".
– Да-да, конечно.
– Слушайте братва, я все понимаю, он реально крутой чел, но пойти с ним это как в мясорубку прыгнуть, - сказал кто-то из быстро соображавших.
– Кто хочет жить, кто весел, кто не тля - готовьте ваши руки к рукопашной. А крысы пусть уходят с корабля - они мешают схватке бесшабашной, - произнес Тодт строки, откуда-то всплывшие у него в голове.
–
– крикнул кто-то из заключенных, - Лучше уж дробить камни!
– Точно, - подтвердил другой, - Падре, Вы понимаете, что тут собрались как раз те, кто отвертелся от гребли на галерах?
– Э-э-э...
– растерялся Тодт.
– Извините, что сразу не сказал. Вы подумали, что я хочу вас купить, чтобы вы гребли как рабы? Нет, ничего подобного. У нас венецианский порядок. Гребцы получают жалование. И вообще мне сейчас нужны не гребцы, а матросы на паруса.
Лица арестантов даже несколько подобрели. Похоже, это оказался самый сильный аргумент.
– Так бы сразу и сказал, - ответил кто-то из них, - Но я все равно не пойду.
– Возьми меня, - тихо сказал высокий седой преступник, за ногами которого на цепях волочились камни. Лоб первого добровольца над правым глазом украшала вмятина размером с яйцо.
– Э, Мятый, тебя не отпустим, - возмутился стражник.
– Возьми меня, капитан!
– крикнул Мятый, упав на колени, - Я матрос, я умею ставить парус, могу ловить ветер, могу стоять на руле. Готов пойти хоть гребцом, хоть солдатом!
Он рванул рубашку на груди, ветхая ткань разлетелась в клочья, обнажив атлетический торс.
– Я беру его, - сказал Тодт, - Один человек лучше, чем никого.
– Нет, - сказал начальник смены, - Это же Мятый.
Тодт недоуменно посмотрел на него.
– И что? Если он струсит, я сам его убью.
Стражники и заключенные дружно заржали. Кроме Мятого. Он стоял, опустив голову, и по его лицу текли слезы.
– Я согласился на этот фарс не ради одного матроса. Было бы еще хотя бы человек пять, овчинка бы стоила выделки, - сказал начальник смены.
– Ангел Божий спустился за нами, грешными. Посмотрите на его спину, это шрамы там, где были крылья, - сказал Мятый, повернулся к остальным, и все преступники сделали шаг назад, - Лука, Маттео, Марко, Джованни, и вот еще ты, как там тебя зовут, не прячься.
– Не-не-не, - сказал последний, - Ты уходишь, а мы остаемся.
– Если вы не уходите со мной, то я остаюсь с вами.
– Дья... Святой Лаврентий!
– как бы выругался осознавший свою участь арестант.
– Почему они?
– спросил начальник смены, - Что у них общего?
– Матрос, матрос, боцман, старпом, капитан рыбацкого баркаса, - ответил Мятый, повторно тыкая пальцем в выбранных, - Если у вас есть еще хотя бы пара матросов, мы сможем вывести ваш корабль под парусом. В штиль сядем на весла...
– Эээ...
– возразил кто-то из "добровольцев".
– Я сказал, сядем!
– повысил голос Мятый, - А если абордаж, то возьмемся за оружие! И те из вас, кто струсит, позавидуют мертвым!
– Черт вас всех побери!
– крикнул начальник смены.
– Десять "Аве Мария" и десять "Отче наш", - спокойно ответил Тодт.