Все души

Мариас Хавьер

* * *

Вот запись, которую Кромер-Блейк сделал у себя в дневнике от того самого пятого ноября того самого года и которую я перевожу и включаю в свой текст сегодня:

«Больше всего меня поражает, что моя болезнь все еще не мешает мне интересоваться жизнью других. Я принял решение вести себя так, словно со мной ничего не случилось, и не говорить ничего и никому за исключением Б., да и Б. только в том случае, если подтвердится худшее. Оказывается, это нетрудно, было бы принято решение. Но удивительно не то, что я в силах хранить тайну и вести себя как должно, а то, что я по-прежнему испытываю все тот же неизменный интерес ко всему, что меня окружает. Все для меня важно, все меня затрагивает. На самом деле мне не нужно притворяться, потому что я не могу уговорить себя, что подобное может произойти – или скоро произойдет – со мной. Мне никак не свыкнуться с мыслью, что, судя по положению вещей, я могу в конце концов умереть – умереть! – и еще с одной мыслью: что, если это произойдет (скрестим пальцы), я перестану узнавать о том, что по-прежнему будет происходить с другими. Словно у меня вырвут из рук книжку, которую я читаю с неизбывным любопытством. Непостижимо. Хотя, если б только к тому все оно и сводилось, полбеды; худо, что никаких других книг уже не будет, жизнь как единственный манускрипт.

Жизнь все еще такая же, как в Средние века.

Если подтвердится худшее, мне-то, разумеется, больше ничего не будет грозить, только моя смерть, угроза самодостаточная. С этой мыслью мне никак не свыкнуться, а потому не хочу снова идти к моему доктору или показываться Дайананду, – он, должно быть, уже заподозрил, что со здоровьем у меня неладно, клинический глаз у него беспощадный. Вот почему для меня сейчас так важно то, что для меня утратит тогда всякую важность: что будет с Б. (не могу себе представить, как это я не буду больше присутствовать в его жизни, смерть отнимает у нас не только нашу собственную жизнь, но и жизни других людей) и что будет с самим Дайанандом, и Роджером, и Тедом, и Клер, и с нашим дорогим испанцем. Сегодня я увидел их обоих у нее в кабинете, стояли рядом у окна, видно, только что разомкнули объятие, не столько влюбленные, сколько взбудораженные и в то же время чуть опечаленные, словно сожалели, что не могут любить друг друга еще сильнее. Хорошо, что первым вошел я, а не Тед. Тут на днях Клер между двумя занятиями забежала ко мне в кабинет, была нервознее обычного и очень торопилась выговориться. Я отвел на нее только три минуты, которые превратились в шесть (юный Боттомли томился в нетерпении за дверью с надменным и осуждающим выражением на лице); и за эти шесть минут она не сказала ничего особо связного или конкретного, говорила все время исключительно о Теде, словно это было важнее всего на свете. Я ждал, что она позвонит позже, объяснится вразумительней, – абсолютное молчание, ни звука. Зато сегодня я вдруг почувствовал: чья-то нога, ее нога, касается под столом моей правой лодыжки, к великому моему изумлению. Пальцы ее ноги поглаживали мою лодыжку. К счастью, сидели мы в „Галифаксе", скатерти там до полу. Я сразу понял – Клер нащупывала левую ногу нашего испанца, сидевшего рядом со мной, так что я, глядя на нее широко раскрытыми глазами и чуть-чуть упрекающе, незаметно взял ее ногу за щиколотку и переправил туда, куда она на самом деле жаждала попасть, – на чужеземное колено. Затем, разумеется, я отключился от подстольных маневров и срочно завел с Тедом разговор на новую

тему, побаиваясь, как бы тот не заметил, что происходит в недрах. Все это напрягало меня до крайности и в то же время было до крайности занятно, отчего я испытал чувство вины. Я за них беспокоюсь, за всех троих, и задаюсь вопросом, чем все это может кончиться. До конца учебного года еще месяцы, прошла только первая половина Михайлова триместра. [15] Но я не могу не видеть комической стороны сюжета, несмотря на мою дружбу с Тедом, на мое беспокойство (во всех отношениях) за Клер и на мою болезнь. При всем при том первое, о чем я рассказал Б. нынче вечером, была путаница с конечностями, словно она явилась главным событием дня либо успешнее всего могла отвлечь Б. от причин его недовольства. Я тот же, каким был всегда, вечно колеблюсь между яростью и смехом – обычные мои реакции на все явления жизни, середины нет, для меня это два взаимодополняюгцих способа поддерживать связь с окружающим миром, пребывать в этом мире. Либо впадаю в ярость, либо смеюсь, либо то и другое сразу, но все это – внутри самого себя. Я не меняюсь. Болезнь должна была бы изменить меня, сделать рассудительнее и мягче. Но вот болезнь-то как раз и не смешит меня, и не приводит в ярость. Если будет прогрессировать, если диагноз подтвердится (снова скрестим пальцы), начну наблюдать за собой. Я испуган».

15

Осенний триместр, назван по имени святого Михаила.

* * *

Кромер-Блейк был моим проводником и покровителем в городе Оксфорде, он-то и познакомил меня с Клер Бейз четыре месяца спустя после моего приезда и за девять месяцев до пятого ноября того года. Произошло это за одним из тех напичканных высокопарными речами ужинов, которые известны здесь под названием high tables. Ужины эти даются в огромных столовых разных колледжей, а каждый колледж раз в неделю проводит свой собственный. Если именуются они – в буквальном переводе – «высокие столы», то, скорей всего, по той причине, что стол, за которым рассаживаются хозяева и приглашенные, стоит на помосте, гораздо выше, чем все остальные столы (за которыми ужинают студенты, притом с подозрительной поспешностью, а по завершении трапезы тотчас же выскакивают из столовой, оставляя высоких сотрапезников в узком и все более сужающемся кругу и избегая тем самым зрелища, каковое в конце концов эти последние начнут являть взорам), так что «высокие столы» – наименование, данное вовсе не потому, что качество блюд на столе либо качество застольных бесед было таким уж высоким. Ужины регламентированы этикетом (оксфордским), и для членов конгрегации ношение мантии строго обязательно. В принципе также предписывается строгое соблюдение всех внешних норм и форм, но непомерная длительность этих ужинов способствует возникновению и усугублению значительных изменений к худшему в манерах, лексиконе, произношении, связности речи, сдержанности, умеренности, опрятности одежд, благовоспитанности и вообще в поведении сотрапезников, числом обычно около тридцати. На начальной стадии все торжественно и регламентировано, вплоть до мельчайших подробностей. Сотрапезники состоят наполовину из членов колледжа, который дает ужин, и наполовину – из членов других колледжей (плюс кто-то из заезжих иногородних либо иностранцев), которых хозяева пригласили в надежде, что те, в свою очередь, пригласят их в свои колледжи (так что состав приглашенных меняется лишь в небольшой степени, сотрапезники почти всегда одни и те же, просто ужинают то в одном колледже, то в другом, и в результате им случается совместно ужинать раз десять-двенадцать в течение учебного года, так что в конце концов они проникаются неприязнью, а то и ненавистью друг к другу); так вот, для начала все встречаются в небольшой нарядной гостиной, прилегающей к столовой, наскоро дегустируют там шерри, а когда соберется весь состав, шествуют в столовую (как правило, после семи, хотя в приглашении значится «ровно в семь») строем попарно (каждый из хозяев со своим приглашенным) и в последовательности, строго соответствующей иерархии внутри колледжа. Мигом вспомнить стаж и звания десяти-двенадцати особ, заслуживших иерархические прерогативы и ревниво их блюдущих, – дело непростое, а посему уже перед дверьми в столовую имеет место то дискуссия, то перепалка, кого-то оттеснили, кого-то оттолкнули, кого-то отпихнули, – виноваты члены колледжа, fellows, [16] амбициозные либо беспамятные, они, так сказать, пытаются торпедировать заведенный порядок и втереться в ряды избранных с целью повысить собственный престиж. Студенты (голодные), которые уже расселись в столовой и ждут, встают с напускной почтительностью при появлении донов, шествующих в мантиях, а также иноземцев, их сопровождающих (по воле случая и в растерянности); вошедшие останавливаются, благоговейно возложив длани на спинки стульев, заранее им указанных. Warden, ректор либо глава колледжа (по большей части скучающий представитель дворянства), садится в качестве председателя во главе стола, стоящего на возвышении и тем самым демонстрирующего свое главенство над остальными столами, а посему warden оказывается председателем вдвойне; и, прежде чем все мы усядемся, приступает к самой ощутимой для слуха части своих обязанностей в качестве дважды председателя, а именно обрушивает на присутствующих неотвратимый град ударов молотка и латинских словес, и это будет длиться, поражая и ужасая нас, иноземцев, в течение всего ужина. Ибо этот самый warden заранее припас и положил так, чтобы был под рукой, небольшой молоток, а также нечто вроде деревянной подставки, вроде тех, какими пользуются судьи, – по ней-то он и стучит молотком, дабы возвестить о начале ужина, а затем возвещать о многочисленных переменах блюд и вин, а также поигрывать им – рассеянно и угрожающе, – когда ему становится скучно (почти все время). По завершении первой молитвы на англизированной латыни – во время чтения все стоят по струнке и в безмолвии, которое отдает ладаном, – в первый раз слышится резкий удар молотка, от него звенят бокалы тонкого хрусталя – и это прелюдия к гомону, который поднимают проголодавшиеся ооныи изголодавшиеся студенты: грохочут стульями, орут, наперебой подзывая официантов, набрасываются, вооружась ложками, на суп либо на бульон или на красное вино, расхватывая бокалы красноватыми пальцами. Этикетом предписано, чтобы каждый из сотрапезников (возвысившихся) побеседовал в течение семи минут с лицом, восседающим справа от него (либо слева, в зависимости от того, в какой последовательности вступали пары в столовую), а затем он должен уделить пять минут соседу с другой стороны; и положено таким хронометрическим манером чередовать собеседников в течение двух часов, пока длится первый этап «высокого стола». Зато никоим образом не рекомендуется обращать слово к тому, кто сидит напротив, в тех случаях, когда оба сотрапезника одновременно допустили ошибку в хронометрировании и на мгновение оказались без собеседника, что в Оксфорде расценивается как ситуация крайне неловкая, а то и оскорбительная. По сей причине преподаватели в Оксфорде навострились в искусстве одновременно беседовать, есть, пить и считать минуты, совершая три первых действия на великой скорости, а четвертое – с предельной точностью, поскольку сразу после приказа – в форме очередной порции латыни и удара молотка, – который даст самовластный warden, официанты начнут проворно убирать тарелки и бокалы всех сотрапезников, независимо от того, съедено ли все подчистую, недоедено или вообще нетронуто. Во время первых моих high tables я не успевал и кусочка проглотить, поскольку был всецело занят подсчетом мелькающих минут и необходимостью изображать разговор то с соседом слева, то с соседом справа при соблюдении принципа нечетного количества минут, в сумме составляющих дюжину. Официанты выхватывали у меня из-под носа нетронутые тарелки, а также бокалы, эти-то опорожненные, притом до последней капли, по той причине, что, пребывая в коммуникативном и хронометрическом отчаянии, единственное, что я успевал, так это неумеренно предаваться питью. Во время этого «высокого стола», второго в моей жизни, Клер Бейз, сидевшая почти напротив, наблюдала краешком глаза – то ли забавляясь, то ли сочувствуя – за растерянной миной, появлявшейся у меня на лице всякий раз, когда из-под носа исчезали тарелки с обильными яствами, которых я не успевал даже разглядеть, несмотря на голод и опьянение, всё нараставшие (помню, это да, как сидел, не выпуская из рук ножа и вилки – неподвижных, хоть и в состоянии готовности, – но только собирался отрезать или подцепить кусок чего-нибудь, вспоминал, что нужно поглядеть на часы, или замечал, что собеседник слева уже бормочет себе под нос невнятные словеса – скорее всего, проклятия и ругательства – либо жует слишком звучно – мне послышалось даже, что он прочищает горло, дабы таким образом уведомить меня, что ждет, когда же я приступлю к беседе, поскольку он уже завершил предыдущий разговор со своим соседом). Главных блюд, составлявших первый этап ужина, могло быть три, четыре, а то и пять (в зависимости от щедрости или скаредности руководящих лиц колледжа); и на то, чтобы вкусить этих яств, требовалось – в основном из-за длительных перерывов между ними (когда оказывалось, что перед нами нет ровным счетом ничего, кроме безнадежно одинокой рюмки вина) – около двух часов, как я уже сказал. Таким образом, на протяжении двух первых часов вы были обречены на разговоры только с двумя персонажами: одним неизменно был коллега, вручивший вам приглашение, – этот слева, а другой – тот, кого наудачу пошлет судьба, причем на удачу как раз рассчитывать не приходилось, поскольку места распределял warden, а он, как правило, проявлял зловредность. Во время того ужина амфитрионом моим был Кромер-Блейк, и он предупредил меня, что моим соседом справа будет юный и многообещающий экономист, единственным недостатком которого (во время «высоких ужинов») было то, что он соглашался беседовать лишь на тему, о которой шла речь в его докторской диссертации, защищенной совсем недавно.

16

Зд.: сослуживцы (англ.).

– А что за тема? – спросил я, пока мы искали среди толкотни свое место в попарно сгруппировавшемся строю перед входом в столовую.

Кромер-Блейк провел ладонью по седеющим волосам – обычный его жест перед тем, как ответить на вопрос, поделиться мнением или рассказать анекдот, – и с улыбкой проговорил:

– Что ж, тема, можно сказать, весьма не банальная. Но я уверен, тебе хватит времени, и с избытком, всё узнать самому.

Этот юный экономист, по фамилии Хэллиуэлл, был тучен и рыжеволос, с усиками военного образца, но жиденькими – то ли недоростки, то ли недоноски, – и его действительно ничуть не интересовала ни моя особа, ни моя страна (как правило, моя страна оказывалась спасительной темой во время бесед на возвышении), а потому мне пришлось взять инициативу на себя и допросить его из вежливости, так что уже в ответ на четвертый вопрос он – как и предсказал Кромер-Блейк – вышел на оригинальнейшую тему своей докторской диссертации, а именно: некий и, по всей видимости, своеобразный налог, просуществовавший в Англии с 1760 по 1767 год и введенный на сидр.

– Исключительно на сидр?

– Исключительно на сидр, – с удовлетворением ответствовал юный экономист Хэллиуэлл.

– О, весьма любопытно, подумать только, – откомментировал я. – Как же случилось, что его ввели исключительно на сидр?

– Вы удивлены, не правда ли? – проговорил в упоении юный экономист Хэллиуэлл и пустился подробнейшим образом растолковывать мне причины введения и специфику этого необычного налога, интересовавшего меня меньше некуда.

– Безумно интересно, продолжайте, пожалуйста, – поощрял я его.

К счастью, когда говоришь на неродном языке, совсем нетрудно делать вид, что слушаешь собеседника, соглашаться, хвалить или время от времени разевать рот (угодливо) просто по наитию; в данном случае я так и поступал во время каждой нескончаемой семиминутки с юным Хзллиуэллом, которую мне приходилось терпеть после пятиминутки с Кромер-Блейком. Покуда многообещающий экономист разглагольствовал о сидре, не ведая меры и не удостаивая меня, хотя бы из вежливости, ни единым вопросом, я пьянел хоть и постепенно, но все сильнее и сильнее (к счастью, ни мое поведение, ни внешний вид никак не выдают, что за процессы во мне происходят, когда я напиваюсь); однако опьянение все-таки не мешало мне наблюдать за остальными сотрапезниками, непосредственное общение с которыми мне воспрещалось до времени десерта, и в периоды бесед с Кромер-Блейком я мог расспрашивать его о прочих участниках застолья и хоть немного отводить душу, посылая очень далеко юного экономиста Хэллиуэлла (посылал по-испански). Должен сказать, что, поскольку Клер Бейз наблюдала за мной краешком глаза и со смесью насмешки и сострадания во взгляде, я также наблюдал за нею с превеликим удовольствием, а позже, когда на свет выплыло значительное изменение к худшему в общей обстановке за столом, – с неприкрытым восхищением сексуального характера. Она была одной из пятерых женщин – участниц ужина и одной из двух моложе пятидесяти. И при этом единственной, у которой из-под черной мантии виднелся безупречный вырез, а больше я ничего не скажу из принципа, ибо в течение определенного времени был ее любовником и потому счел бы бахвальством перечислять сейчас ее совершенства. Остальные сотрапезники были мужчины, все в мантиях, за одним-единственным исключением, a warden был лорд Раймер, член палаты лордов и выдающийся интриган, чем он и прославился в городе Лондоне, а также в городах Оксфорд, Брюссель, Страсбург и Женева. Между ним и мною сидели два сотрапезника, а Клер Бейз, по другую сторону стола, была отделена от председательского места только одним.

В Англии, как всем известно, почти не глядят друг на друга, разве что глянут столь неопределенно, столь ненамеренно, что всегда остается сомнение, в самом ли деле глядит тот, кто словно бы глядит, – такими тусклыми становятся глаза при выполнении своих природных функций. Поэтому континентальный взгляд (мой, например) может вызвать смущение у человека, на которого глядят таким образом, даже в тех случаях, когда с испанской либо континентальной точки зрения взгляд этот, – по сравнению с другими, какие характерны для испанца либо для континентального жителя, – можно определить как безразличный или слегка заинтересованный, а то и почтительный. Здесь кроется также причина другого явления, а именно: когда английский взгляд, он же островной, избавляется от дымки, которой обычно подернут, результат смутит кого угодно; и мог бы вызвать распри и ссоры, если бы глаза других не сохраняли свою дымку, а потому были не в состоянии ни разглядеть, ни увидеть то, что для других глаз, незатуманенных, континентальных например, было бы очевидностью, а то и оскорблением. Хотя за два года я кое-как выучился – по собственной воле – глядеть как сквозь дымку, но в ту пору, о которой речь, мой взгляд не только еще не обрел способности быть сам себе цензурой, но, вдобавок, как я уже дал понять, во время тех незабываемых ужинов единственным моим средством спасения от голода и тоски – кроме красного, розового и белого вина – было навострить глаза и посвятить себя наблюдению. Так вот, если с определенного момента в моем взгляде (это я и сам сознавал) читалось величайшее сексуальное восхищение Клер Бейз, то во взгляде лорда Раймера, начиная с первого же удара молотка и с первой же молитвы на англизированной латыни, читалась нескрываемая и неистовая похоть, возбуждаемая созерцанием той же Клер Бейз. Но бесстыдство взглядов, которые я бросал на Клер, аннулировалось благодаря дымке стыдливости, предохранявшей глаза остальных сотрапезников, когда они глядели на меня (включая и глаза лорда Раймера, они у него тоже подергивались привычной островной дымкой, когда, в свой черед, отрывались от лица или от выреза Клер Бейз), а мой взгляд становился со всей очевидностью предсмертным (по вине Хэллиуэлла с его занудством) и озлобленным (по вине лорда Раймера с его животной похотливостью, которую мой взгляд не мог не прочесть

в его собственном). Главная проблема, однако же, состояла в том, что глаза самой Клер Бейз глядели не совсем на английский лад, по той причине (как я узнал позже), что она провела детские годы в Дели и в Каире, где люди смотрят не так, как на Британских островах, и не так, как у нас, на континенте; а потому Клер Бейз была в состоянии заметить не только взгляды лорда Раймера, по-скотски распаленные, но и мои, явно выражавшие сексуальное восхищение. Вторая проблема (менее существенная) состояла в том, что на другом конце стола, рядом с другим почетным местом, где восседал некий знаменитый авторитет в области литературы (уже на пороге пенсии), который мне очень полюбился и о котором расскажу ниже, находился Эдвард Бейз, член, так же как Кромер-Блейк, колледжа, дававшего ужин. И хотя глаза Эдварда Бейза глядели всегда чисто на островной лад, не исключено, что они уловили те взгляды двух участников застолья, которые освобождались от дымки, когда направлялись на его жену, и это обстоятельство вынуждало Эдварда Бейза сбрасывать привычную дымку со своих собственных, дабы от них не укрылись желания – скотские либо нет – прочих сотрапезников. Впрочем, описание мое неточно: Эдвард Бейз занимал место за столом в том же ряду, что и я, а потому никак не мог уловить мои взгляды, в то время как ему были отчетливо видны и взгляд лорда Раймера, и взгляд самой Клер Бейз. Эдвард Бейз наверняка видел, что в какие-то моменты лицо его жены чуть не заливалось краской, но, скорее всего, приписывал это действию вина либо поведению лорда Раймера, распускавшего слюни до непристойности; warden был громадного роста, с туго натянутой кожей – по-моему, борода и усы у него не росли – и пьян вдрызг. А случись Эдварду Бейзу перехватить взгляд жены, устремленный на меня, он, должно быть, думал, что она поглядывает – в поисках поддержки или хотя бы участия – на Кромер-Блейка, его друга, сидевшего между Клер Бейз и мною, о чем я уже упоминал. Но был еще и четвертый участник обмена взглядами, – возможно, даже пятый, если взгляд Эдварда Бейза и впрямь освобождался иногда от своей завесы из английского тюля, – и взгляд этого участника не подчинялся необходимости подергиваться дымкой; он принадлежал Дайананду, врачу индийского происхождения, тот тоже был дружен с Кромер-Блейком; сейчас он сидел прямо напротив меня. Хотя Дайананд прожил в Оксфорде не одно десятилетие, глаза его не утратили лучистости и прозрачности, характерных для родной его земли, и в атмосфере этого ужина казались огненными. Каждые пять-шесть минут он переходил от неспешной беседы с Клер Бейз к немногословному диалогу с единственным гостем без мантии (то был безобразнейший профессор Лейденского университета, взгляд которого, хоть и принадлежал иностранцу, был спрятан за толстыми прямоугольными линзами очков), и в интервале Дайананд на мгновение останавливал глаза, черные и влажноватые, на моей особе, разглядывал меня сверху донизу испытующе-фармацевтическим взглядом, словно моя манера в открытую глядеть направо и налево, но главным образом на Клер Бейз, была симптомом заболевания, общеизвестного и легкоизлечимого, но искорененного в этих краях. Выдержать взгляд Дайананда было невозможно, и, всякий раз как мои глаза встречались с его глазами, мне оставалось только одно – обратить свои на Хэллиуэлла и притвориться, что я увяз еще глубже в его самоупоенном пустословии. Зато глаза Дайананда становились огненными, когда он устремлял взгляд на Клер Бейз и у него в поле зрения оказывался лорд Раймер, каковой, однако же, мог выдержать взгляд Дайананда без особых затруднений, поскольку, возможно, – он ведь не сомневался в собственной безнаказанности – даже не замечал его: warden был обязан беседовать со своими ближайшими соседями (справа восседала некая гарпия, war-den женского колледжа; слева – надменное и безапелляционное светило в области общественных наук по фамилии Этуотер); но мало-помалу лорд Раймер стал отклоняться от протокола и вмешиваться с неуместными уточнениями в беседу между Клер Бейз и, соответственно, Кромер-Блейком, которые тоже были его соседями по столу, хоть и не наиближайшими. Но ввиду того, что ни Кромер-Блейк, ни Клер Бейз не были особенно склонны предоставить ему слово и дать завладеть беседой, warden предпочел притворяться, что внемлет гарпии либо светилу, а сам поигрывал молотком, выбивая дробь по подставке, как это часто бывает на высоких застольях, когда warden заскучает либо перепьет. А поскольку лорд Раймер был пьян и раздосадован, он так и не заметил, что постукивание молотка по придвинутой подставке, вначале апатичное (он вяло отбивал молотком по подставке барабанную дробь), мало-помалу превратилось в раскаты, звучавшие все оглушительнее (теперь он колотил молотком что было мочи), но раскаты эти следовали один за другим с промежутками, достаточными для того, чтобы вызвать – вдобавок к общей ошеломленности – величайший беспорядок, поскольку, заслышав очередной раскат, некоторые официанты бросались убирать со стола только что поданные блюда и тарелки, в то время как другие, более искушенные и знавшие, что сей грохот не входит в ритуальный распорядок, пытались вырвать все эти блюда и тарелки из рук своих коллег и вернуть тем, кому они предназначались и кто частенько не успевал даже вдохнуть запах. После того как в результате лакейских междоусобиц часть посуды грохнулась на пол, наступил момент, когда все пятеро официантов прекратили свою деятельность и, сгрудившись в углу столовой, затеяли деловое совещание, обвиняя друг друга в профессиональной непригодности; тем временем со стороны сотрапезников стали раздаваться голоса протеста (хоть и невнятные), поскольку кто-то, изготовившись атаковать филей, обнаруживал перед собой приборы для рыбы, стол загромождали блюда с остывшими объедками (чего ни на одном high table никогда не видывали), люди обнаруживали перед собою тарелки с кушаньями, уже початыми или же недоеденными кем-то другим, а то и (самое ужасное) бокалы или совсем пустые, или долитые совсем не тем вином. Лорд Раймер решительно ничего не замечал, в рассеянности нанося громозвучные удары по подставке и по столешнице (поскольку не всегда попадал в цель), вследствие чего благородная древесина трещала, а то и расщеплялась, зеленый горошек и шампиньоны подпрыгивали, по столу катилось несколько стаканов, а мне было никак не рассчитать возможную траекторию, которую описал бы молоток в том случае, если бы вырвался из пальцев у лорда Раймера, поскольку траектория эта зависела от позы последнего, а точнее – от того, насколько его торс отклонялся от строгой вертикали (гигант warden постепенно наваливался всей грудью на столешницу). Я слегка откинулся назад в надежде не только спастись от прямого попадания молотка, но еще и в надежде на то, что молоток угодит прямо в лоб юному экономисту Хэллиуэллу и хорошенько его повредит, поскольку юный экономист Хэллиуэлл по-прежнему поливал меня сидром, выдержанным или прокисшим, после каждой моей передышки в обществе Кромер-Блейка, и ничто не доставило бы мне такой отрады, как увидеть его бездыханным.

– Поразительная, эта ваша история с сидром, – произносил я тем временем. – И этот странный налог существовал только в Англии?

– Только в Англии, – подтверждал сияя Хэллиуэлл.

От меня не ускользнуло, что Клер Бейз заметила мое движение (стало быть, обращала на меня какое-то внимание в этой ситуации) и тоже откинулась назад, хоть и не знаю, из каких соображений – то ли с целью подставить таким образом под удар кого-то из своих соседей, то ли для того, чтобы удалить из поля зрения лорда Раймера свое лицо и свой вырез и проверить, не удастся ли лорду Раймеру выйти из состояния невменяемости и привести себя в порядок. Но гений по части интриг выдвинулся вперед всей своей тушей (причем левый локоть елозил по столу, а передняя часть мантии проволочилась по нетронутому филею и смахнула на скатерть зеленый горошек, так что горошины раскатились в разные стороны) – он не собирался терять из виду то, на что не мог насмотреться. И наступил момент, когда лорд Раймер, взгляд которого по-прежнему и неотрывно был прикован к лицу и вырезу Клер Бейз, полностью отключился, и стук молотка, до этого раздававшийся с интервалами произвольной длительности и аритмичный, превратился в барабанный бой, непрерывный и механический, чего сам warden совершенно не сознавал. Результаты не замедлили сказаться, и притом наглядно, на общем виде стола: он был весь в объедках и усеян не только крошками, горошинами и шампиньонами (это добро просыпать во всех случаях нетрудно) – тут же валялись куски картофеля, сваренного на пару, косточки камбалы, очки уродливого профессора из Лейдена (без очков он был еще уродливее), и скатерть была вся в подтеках густых соусов и в бессчетных и разноцветных винных пятнах. (К счастью, мантии, наряду с функциями эстетическими, а также маскирующими, выполняют еще одну: предохраняют элегантные наряды тех, кто восседает за «высокими столами», от всяких отбросов, не поддающихся ни опознанию, ни исчислению, которые периодически на этих столах скапливаются. Пятеро официантов, уже пришедших к согласию, были, однако же, заняты тем, что в десять рук придерживали стол за торец напротив места, которое занимал warden, от чего весьма страдала шевелюра литературного авторитета, который там восседал, – и цель официантов состояла в том, чтобы вибрации от грохота и вес громадного туловища лорда Раймера, навалившегося на стол, не причинили оному еще большего ущерба. Постепенно (хотя все происходило в считанные секунды) в столовой воцарилась тишина – хотя и не полная, поскольку разгорячившийся Хэллиуэлл и раздражившийся Этуотер были не в силах замолчать хоть на миг, и покуда первый из упомянутых топил меня в сидре («Сам виконт Питт [17] был вынужден заняться этим вопросом! Стерн [18] упоминает сидр в одной из своих проповедей!» – восклицал он в самозабвении), второй, засунув большие пальцы обеих рук в складки своей мантии на уровни груди, продолжал пламенную речь, обращенную к лорду Раймеру, полагая, что неотрывный и животный взгляд последнего устремлен на него, а не на вожделенный вырез и лицо Клер Бейз. Хотя барабанный грохот в своей самой варварской фазе продлился не дольше минуты, ситуация сделалась невыносимой (в продолжение этой самой минуты). Но единственными сотрапезниками, взгляд которых не был подернут дымкой, оставались мы, а мы никаких мер принять не могли, поскольку на иерархической лестнице занимали скромные места; глаза же персон рангом повыше пребывали под уже упоминавшейся завесой, не позволявшей им увидеть, что лорд Раймер перешел все границы и следует привести его в чувство или без проволочек просто-напросто отстранить от обязанностей председателя (а лорд Раймер был не только warden, но еще и влиятельный политический деятель и прославился своей ненасытной мстительностью); и по этой причине тишина все ширилась и ширилась, и ее нарушали только невозмутимое бормотание Хэллиуэлла, брюзжание светила Этуотера и взвизгивания гарпии, сидевшей одесную от лорда Раймера, – а эта особа, хоть и принадлежала со всей очевидностью к разряду подлипал и была неспособна его одернуть, так как боялась впасть в немилость, все же не могла сдерживаться и всякий раз при очередном ударе молотка содрогалась, ибо бюст ее, пышный и явно подправленный инъекцией, находился в непосредственной близости от истязаемой подставки.

17

Питт, Уильям (старший), 1708–1778 – министр иностранных дел (1756–1761), затем премьер-министр (1766–1768) Великобритании.

18

Стерн, Лоуренс (1713–1768) – английский писатель, автор гротескного романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», блестяще переведенного на испанский язык Хавьером Мариасом. Был священником англиканской церкви.

В продолжение этой бесконечной минуты я успел понаблюдать за всеми сотрапезниками, которые оказались у меня в поле зрения: литературный авторитет за другим концом стола отмахивался обеими руками от официантов, каковые, тщась удержать стол в равновесии, действовали ему на нервы, трепали, как и прежде, шевелюру и задевали уши локтями десятка рук, вцепившихся всеми пальцами в край столешницы; справа от светила докторша Уитинхолл явно жалела, что у нее только две руки, ибо пыталась в одно и то же время совершить целых три дела: заткнуть себе уши, остановить лавину бутылок (с половиной содержимого), уже катившихся по направлению к лорду Раймеру, и удержать на голове паричок с мелированными прядями (скорее всего, новый), потому что он начал сползать; а вторым соседом литературного авторитета был заведующий моей кафедрой (профессор Кэвенаф, ирландец, державшийся непринужденно и больше всего интересовавшийся собственными писательскими успехами – он печатал под псевдонимом романы ужасов и навлек на себя неприязнь коллег как раз за то, что был ирландец, писал романы и держался непринужденно); Кэвенаф, казалось, потешался над происходящим: действительно, он иронически подыгрывал грохоту молотка, постукивая ложечкой по своему бокалу, как делают во время десерта, чтобы попросить слова; справа от него находились два члена колледжа (Браунджон и Уиллис, так они звались; и были то мужи ученые, средних лет, а потому не очень возбудимые); эти двое ограничивались тем, что искоса поглядывали на лорда Раймера и тщились изловить ускользавшие от них очки их гостя из Голландии, а тот, хоть и сидел в безопасности на своем месте, после утраты очков простер пред собою обе руки (опрокинув немногие предметы поблизости, которые еще оставались в вертикальном положении), словно боялся оступиться, как делают слепые, когда потеряют трость; Дайананд, также член колледжа и личность с характером, был одним из тех немногих, кто мог бы остановить разбарабанившегося лорда Раймера; но, по правде сказать, хоть поза его и не предвещала ничего доброго, Дайананд ограничивался тем, что бросал на него смертоубийственные взгляды да сжимал и разжимал кулаки, лежавшие на столе. («Этот индийский врач заставит его расплатиться дорогой ценой, даже если ему придется прождать десять лет, – подумал я. – Этот индийский врач – человек опасный»); светило Этуотер и экономист Хэллиуэлл остановили в конце концов потоки своего красноречия, но, казалось, само их молчание приводило обоих в еще большее замешательство, чем колотьба молотком по подставке, которую учинил warden и которую оба расслышали, возможно, лишь тогда, когда наступил миг барабанного грохота и молчания сотрапезников; я уже рассказал о пугливой гарпии; что же касается Кромер-Блейка – лицо его было загадкой: потирая свой восковой подбородок, он, казалось, выжидал чего-то с неопределенной улыбкой (то ли вот-вот расхохочется, то ли вот-вот даст волю скопившемуся гневу), словно знал заранее, как человек, хорошо изучивший нрав и обычай своего начальства, что одна минута продлится одну минуту. Остальные четверо сотрапезников, среди которых был и Эдвард Бейз, сидевший слева за противоположным концом стола, не попадали в мое поле зрения. Но за то время, что взгляд мои совершил вышеописанный пробег, в течение шестидесяти секунд тогда и немногим больше теперь, когда давно кончилось то мое время и прошло еще много времени и пишу я здесь, в моем городе Мадриде, я пропустил в перечне Клер Бейз – и пропустил сознательно.

В действительности можно сказать, что в течение той минуты никто не поглядел по-настоящему – я хочу сказать, глаза в глаза – на лорда Раймера: некоторые поглядывали на него украдкой, но видеть не видели по причинам, изложенным выше; другие были слишком поглощены заботой о том, как бы сохранить собственный благопристойный вид и предотвратить падение на пол бутылок, очков и катившихся по столу бокалов, сдвинутых с места и опрокинутых ударами молотка; а третьи воспользовались этой минутой, чтобы обменяться взглядами, иными словами – чтобы поглядеть друг на друга в упор и без всяких завес. В числе первых была гарпия, автор страшных романов Кэвенаф, светило в области общественных наук Этуотер и сидроэкономист Хэллиуэлл, причем эти двое, будучи членами колледжа, возможно, колебались (хоть и слегка), как им поступить: то ли вмешаться и отобрать у лорда Раймера его орудие, то ли отсидеться сложа руки в ожидании, что кто-то другой отважится рискнуть и подставить себя под молоток, либо – позже – навлечь на себя гонения; в числе остальных пребывали литературный авторитет, он же – близившийся к почетной отставке со званием заслуженного профессора Тоби Райленде, а также научные сотрудники Браунджон и Уиллис, докторша Уиттинхолл в паричке и страшилище-минеролог, пребывавший во тьме; в числе третьих были, как я увидел за последние секунды вышеописанной минуты, Дайананд и Кромер-Блейк, Клер Бейз и я; и еще, возможно, муж Клер; скорее всего, и он тоже. Взгляд, который в смягченном варианте (всего лишь подозрительный и строгий) периодически бросал на меня Дайананд в течение ужина и который в последнюю минуту устремился, но уже во всей своей интенсивности, на лорда Раймера, внезапно переместился, не утратив интенсивности, на Кромер-Блейка, друга Дайананда; иными словами, Дайананд бросил на него взгляд, который я выше определил как смертоубийственный, а сам индийский врач, положив руки на стол, все сжимал и разжимал кулаки, движением человека, который дошел до крайней степени раздражения и сдерживает себя с великим трудом; Кромер-Блейк, в свою очередь, ощутив устремленный на него обжигающий взгляд Дайананда, поднял глаза, и хоть я не мог разглядеть толком их выражение, поскольку Кромер-Блейк повернулся ко мне в профиль и, по правде сказать, мне был виден только правый его глаз, но я заметил, что намечавшаяся улыбка превратилась у него в прямую линию, крайне жесткую, которая растягивала иногда его губы, настолько бледные, что они казались бескровными.