Все горят в аду
Шрифт:
Что-то бросилось Джею в глаза, прорезавшись из глубин отчаяния. В солнечном свете, пробившемся сквозь пелену слез, мятые обрывки глянцевой бумаги на полу вспыхнули наподобие Святого Грааля [15] . Джей не мог их не заметить. Он положил Маркуса на пол и собрал обрывки.
Это не документы.
Это изорванная фотография. На одном из клочков виднелось маленькое лицо. Лицо Париса.
Джей сказал трупу:
– Это был он, да? Это его рук дело.
15
Святой
Внутри Джея сейчас же что-то искривилось и деформировалось, потом выскочило вон, как вырвавшийся на свободу вирус. В нем произошла какая-то революция, эволюция или просто перемена, в общем, он был уже не тем Джеем, который только что вошел в комнату. Он стал совсем другим человеком, нежели минуту назад, когда раздвинул шторы и солнце осветило изуродованный труп его воображаемого любовника в снятом ими на двоих мини-люксе лас-вегасского отеля. Как в той истории Маркуса про свершившую в нем переворот прогулку из Бриджпорта, Джей вдруг обнаружил, что им владеет доселе незнакомое чувство и связанное с ним намерение. Им овладела ненависть чистейшей пробы. Джей был намерен убить.
– Он труп, – пообещал Джей Маркусу и легонько хлопнул Маркуса по лицу. – Клянусь тебе, что он труп. – Джей нагнулся, коснулся губами губ мертвеца и очень нежно поцеловал их. Этот поцелуй сумасшедшего, терзаемого странной, неизъяснимой тоской, при всей ненормальности заключал в себе столько нежности, преданности и страсти, столько потаенной, но самой настоящей любви, какие редко доступны тем, кто целуется при гораздо более "нормальных" обстоятельствах.
Оторвавшись, Джей встал и вышел из номера. Не задерживаясь. У обновленного Джея имелись кое-какие дела.
Шаронда была клевая телка. Клевая цветная потаскушка. На ней были высокие сапоги купоросного цвета, прибавлявшие ей несколько дюймов роста. И подобранные в тон сапогам обтягивающие купоросного цвета трусики, которые, облегая задницу, придавали ей аппетитности. Ее лифчик, весьма, кстати, лаконичный, был того же цвета, что и все остальное. Жилетка, оставляющая открытыми живот и спину и завязанная спереди совсем слабеньким узлом, едва удерживала груди от того, чтоб они не вывалились.
Все остальное у Шаронды было обнажено. Идеально гладкая черная плоть. Только два изъяна выставляла она напоказ. Один умышленный. Татуировка чуть ниже поясницы – маленький значок инь-ян, причем если бы Шаронда знала, как больно, когда тебе накалывают эту хреновину, она нанесла бы ее на какое-нибудь видное место. Теперь наколка была видна. Частично.
Другой изъян? Синяк под правым глазом, багровевший под черной кожей Шаронды. Этот синяк был делом рук Дэймонда Эванса, который валялся на своих шелковых простынях, там, где его оставила Шаронда, и трещал по телефону: проворачивал сделки, справлялся о прибыли, кричал и ругался на своих бойцов, посланных на сложное задание. Бойцов, сделавших его грозным диктатором, который может валяться на простыне и трещать по телефону, а в паузах – колотить дежурную
Итак, Шаронда ждала. Она стояла в дверях, приняв эффектную позу, и ждала, пока Дэймонд поговорит по телефону.
Отец Шаронды был парикмахер. Не из этих прохиндеев стилистов. Старой школы мастер, понимаете? Настоящий парикмахер, державший собственный салон.
Дэймонд наконец закончил говорить по телефону.
Он поднимает голову и видит Шаронду, которая ничего не делает, а только выглядит на все сто.
– Бля-а-а-а. – Дэймонд вложил в это слово всю его силу. – Какого хре...
– Нравится?
– Какого хрена ты дожидаешься? – В ответ на его вопрос под простыней что-то шевельнулось. И приподнялось.
На губах Шаронды изобразилось подобие улыбки: "Да, по-моему, тебе нравится". Это было очень, очень похоже на улыбку.
– Поди сюда, черножопая.
Шаронда радостно повиновалась. Она пошла к кровати; благодаря твердым каблучкам зеленовато-голубых сапог, содержимое ее зеленовато-голубого лифчика сотрясалось на каждом шагу. Она нежно скользнула на матрас.
Тем временем Дэймонд занимался делом: развлекал сам себя, засунув руку под простыню.
Дэймонд Шаронде:
– Как тебя звать?
Он даже не запомнил.
– Шаронда, – сказала она.
– Да, девочка, ты прямо клевяк. – Дэймонд оглядел ее оценивающе, как лошадь на базаре. – Во телка – клево выглядит, на ней как будто табличка: "СНИМАЮСЬ" или что-то типа того. То и дело вижу телок с такими табличками, а они еще удивляются, с чего это парень им подмигивает, пытается клеить. Ведь если парень видит такую табличку и ничего не делает, тогда он все равно что ниггер безграмотный или вообще придурок. Парень видит табличку и понимает, что эту телку можно снять, ну он и начинает ее снимать. Телки должны это понимать. А то потом кричат: "Меня Тайсон изнасиловал! " Ищешь приключений, так не реви, когда они на твою жопу сваливаются. А они как пить дать свалятся, если телка так клево выглядит. А ты, девочка, – Дэймонд облизнулся, – ты полный клевяк. Только вот фингал под глазом. Кто это тебя так, а?
Он даже забыл, что ударил ее.
В парикмахерской отца Шаронды имелись разнообразные парикмахерские принадлежности. Большущие кресла с откидывающейся спинкой, сушилка для полотенец, расчески, лежащие в синей жидкости...
– Тебе надо с этим что-то делать, – сказал Дэймонд.
– Да. Мне надо с этим что-то делать, – согласилась Шаронда.
– Вот с чем тебе надо что-то делать. – Дэймонд отдернул простыни, оголив член немалого размера, но не сказать, что соответствующий легендам. – Тебе надо бы над этим поработать.
– Ага, давай поработаю. Ты просто закрой глаза и ляг.
Дэймонд так и поступил.
– Шаронда о тебе позаботится, – сказала она.
Шаронда много раз ходила в парикмахерскую отца, брала там какие-то вещицы. Щипцы для завивки и жесткие щетки. Могла взять выпрямитель, если хотела. Добрый папуля давал все, что ей было нужно. В тот день сутра пораньше Шаронда сходила в парикмахерскую отца и кое-что взяла там.
Шаронда потянулась к пояснице, туда, где у нее была татуировка инь-ян. Потянулась и достала из-за резинки трусов очень-очень блестящую, очень-очень острую опасную бритву.