Всё хоккей
Шрифт:
— Конечно! И это было неожиданностью для всех! Такой умница, гений, просто гений, взял, все бросил и ушел из клиники!
Я облегченно вздохнул. Просто ушел. Ведь необязательно чтобы люди уходили навсегда. Иногда они просто уходят.
— А вы что подумали? Ну, у вас и фантазия, честное слово! Измерить давление? Нет? А волокардин? Тоже нет? Тогда слушайте, — Тонечкины щечки еще больше разрумянились, и она даже забыла повертеть колечком перед моим носом. Я ей был уже не интересен. Ей было интересно мое отношение к новостям. — Так вот! Не помню когда это случилось,
Время, когда мы разговаривали с профессором, подумал я.
— К нему пришла эта женщина. Ну, такая маленькая, хрупкая, кажется, дотронуться до нее — и рассыплется. Маленькие ручки, маленькое личико, маленькое платьице. Мне лично такие… Но дело вкуса… Но знаете, по секрету скажу, мне кажется он был влюблен в нее по уши. Он когда-то сделал операцию ее сыну. А тот взял и угодил в тюрьму.
— Сыну? — я был удивлен. Я уверен был, что это была статуэтка по имени Галя. — А сын что, взрослый?
— Еще какой! Чтобы совершать преступления. Не все ли равно: взрослые, старые, маленькие, большие, уродливые, красавчики, женщины или мужчины. Их называют одним словом — преступники.
— Ну да, — я был озадачен. Меня этот разговор начинал смущать. — Эту женщину звали Галей?
— Вот! И вы ее знаете! Еще бы! Она многим голову вскружила! И Маслову тоже. А сын — преступник. Маслов спас ему жизнь, а он, негодный мальчишка, чуть ли не отправил на тот свет другого!
Ну, конечно, эта миниатюра мне напомнила мою мать. Столько элегантности, мягкости и интеллигентной чопорности. И главное — такое изящное умение выглядеть гораздо моложе своих лет. Мне тоже понравилась Галя. И Маслова я понимал. Но и Зою понимал тоже. Вряд ли она достигнет такого совершенства. Но я искренне радовался, что она замужем.
— И что? Зоенька? Ради этого стоит бросать все, все, понимаете?
— Нет, не понимаю, — она искренне, как маленький розовощекий ребенок ответила. — Не понимаю. Но разве можно понять людей? А если гений… Их и не нужно даже пытаться понимать. Нужно просто их принимать. В общем, это нужно.
— Что нужно?
— Он бросил все, он сказал, что у него дрожат руки, когда он делает операции, что он уже не способен. Я конечно сомневаюсь. Он сказал, что у него дрожат ноги, но с этим можно справиться, хотя я тоже сомневаюсь. Еще он сказал, что у него дрожит голос. Но голос тут при чем? Но, может, я не понимаю. Он как-то сказал, даже если бы у него дрожал только голос, он бы бросил заниматься хирургией. Представляете, голос! Словно певец! Он сказал, что у хирурга ничего не должно дрожать. Хирург должен быть камень.
— Может, он прав?
— Откуда я знаю, в чем правы гении? Во всяком случае, он все бросил, клинику, нас. И ушел. Знаете куда?
— Нет.
— Вот видите, вы не поэт. Поэт бы догадался. Так нам Маслов на прощанье сказал. Догадываются лишь поэты. Что он имел виду? Ну, ладно. Он ушел работать врачом в тюрьму. Вот так. Он свою жизнь хочет провести за решеткой. Конечно, за решеткой другие. Но иногда мне кажется — не все ли равно кто? И разве мы можем увидеть
Пока мы разговаривали, нас долго не тревожили. Из тактичности. Встретились давние знакомые. Но время шло. И в кабинет буквально впихнули следующего игрока из команды. Он смущенно озирался и тупил глаза. И ни разу на нас не посмотрел. Он решил, как и все остальные, у нас очень серьезный разговор. Впрочем, он был прав. Серьезный разговор состоялся.
— Ну, иди, — я слегка пихнул его в спину. — Да, кстати, и не пялься на эту девушку, вижу, уже глазки горят (его глазки по-прежнему ни разу так и не были подняты выше пола.) Она замужем! Так что смотри!
И я пригрозил ему кулаком. Я хотел сделать Зое приятное.
Она оценила. Вновь покраснела. И тут же навязчиво и гордо вытащила правую руку вперед, словно пыталась прощупать пульс у нового пациента.
Я вышел из медпункта и посмотрел на дверь, огороженную решеткой, которая за мной захлопнулась. И вдруг подумал. И впрямь, что мы можем понять. По какую мы сторону. Их две. Всего две. Но если нас что-то разделяет, стена, решетка, стекло. Где мы? Там где те, кто думает, что он счастлив, или наоборот?
И СНОВА ТОНЯ
А потом был зимний вечер. Предновогодний вечер. Я решил отпраздновать его один. Как всегда. С недавних пор. И вышел на улицу. И поехал на метро.
Вышел я на незнакомой станции. И все время шел вперед. Я должен был идти, идти, идти. Я это чувствовал. Как сказала когда-то Надежда Андреевна — нужно идти. И тогда все получится. И даже если не получится, все равно будет ощущение, что получилось. И я шел. Медленно, вяло, иногда думая, что нужно вернуться, успеть до двенадцати в свою маленькую квартиру, в свое маленькое укрытие, чтобы встретить Новый год одному. Я так хотел его встретить один. Чтобы он получился. И еще я вспоминал Альку.
Я шел вперед и смотрел на небо. Туда, где должны были бы светиться звезды. Но их не было. В больших городах их не бывает. И они не падают в больших городах. Нет, они, бывают, и падают, просто их не видно.
Я смотрел на небо и воображал звезды. И эти картинки казались реальнее этого черного месива снега под ногами, этих горящих супермаркетов с безжизненными куклами в витринах, этих летящих наперерез машин. Мои звезды были реальнее. Я не видел, как они падают. Но они падали. И становилось легче.
Не все ли равно, как мы проживем жизнь. Если все равно, вот так, просто, в один миг, упадем. Так не все ли равно? И только воображаемые звезды могли не упасть. Я мог сделать с ними все, что угодно. Я мог поместить их в бокал, чтобы они горели вместо свечи, мог, растопить ими печь, мог молиться на них, а мог просто так раздавить их в ладони, растопить как снежинки, которые давно уже не падали. В своем воображении я мог бросить их так, чтобы они взорвали мир, этот мир чокнутых. Где живем мы. А мог ими сжечь память. Единственное, чем еще мы страдаем, и что не мешает нам до конца свихнуться.