Всё хоккей

Сазанович Елена Ивановна

О чем думал дворник, я не знал. Возможно о богатой квартире, о работе на кафедре, об ужине в ресторане и загорелых девушках на Канарах. Как знать.

Пошел дождь и окончательно затушил костер. Вот и все. Хотя, пожалуй, Маслов был прав. Идеи не сжигаются. Но, возможно, Смирнов не хотел, чтобы эта идея проходила под его именем. Не хотел быть причастности к уничтожению человеческой памяти, совести, проще говоря, души.

Дворник вдруг протянул мне руку.

— Спасибо.

— За что? — не понял я.

— Что сделка все-таки не состоялась.

У меня вновь все на месте. И пустоты нет. И я вновь здоров! Если бы эта папка осталась жива, черт знает, где бы теперь была моя душа. И как бы я расплатился за эту сделку. Только черт это знает. А знаете, я обожаю свою работу. Я свободен, это многое значит. Не только во времени. Но и в мыслях. Ведь что возьмешь с обыкновенного дворника? Как представлю, вставать каждое утро, плестись неизвестно куда и читать лекции, которые не я сочинил, и за которые по ночам было бы стыдно. Вы не находите?

— Пожалуй, — улыбнулся я. Почему мы думаем о людях гораздо хуже чем они есть?

— И это стоит отметить? — подмигнул мне дворник. — Ты не находишь? У меня прекрасная квартира! И ужин будет отменный!

У него была маленькая однокомнатная клетушка, в которой тысячу лет не делался ремонт. Занавески в горошек и чайник на плите. Я давно не встречал такого уюта. Он не обманул. И с ужином тоже. Бутылка водки прошла «на ура» под жареную картошку, кусок сала из деревни и соленые огурчики. И какого черта я так много времени проводил в ресторанах.

— А это Моне, — он показал на репродукцию. — Я смотрю на нее, и мне кажется, что я уже был во Франции. Много-много раз. Странное чувство. Ехать-то я туда не хочу! Мне даже лень! Как подумаю — самолеты, багаж, суетливые пассажиры. И если бы мне предложили путевку в обмен на эту репродукцию, я бы дал тому в морду.

Я улыбнулся. Совсем недавно он говорил, чуть не продал душу за неизвестную папку. Как он врал! Никогда и ничего бы он не продал! Это его фантазии. Он все же был философом. И имел право вообразить, что было бы так, а не иначе. Чтобы потом долго еще разглогольствовать и философствовать по этому поводу.

И вдруг я вспомнил Смирнова, его жену, Маслова, Витьку и с удивлением подумал, а ведь не так просто купить человека. Это хотят представить, что это так. И я сам чуть не поддался на эту уловку. Оказывается, очень трудно продать душу. И, может быть, Маслов преувеличивал, говоря о земле, которая скоро превратиться в свалку проданных душ? Как хотелось бы в это верить.

Эту ночь я проспал как убитый. И проснулся с легким сердцем, легкими мыслями, легкими планами на будущее. Что ж пришло время начинать все по-новому. И я искренне этому был рад.

За окном лил дождь, слышался шорох метлы, и голубок клевал на подоконнике хлебные крошки. И мне эти звуки показались гимнами Глинки и Бетховена. Гимнами жизни.

Я улыбнулся. Нет, все-таки вечность, хоть и маленькая, но существует. Для каждого из нас.

ЭПИЛОГ

САНЬКА ШМЫРЕВ

Я

вернулся в спорт. В маленький спорт. Я был тем же форвардом, но без имени. Как и моя нынешняя команда — без имени. Я так же ездил на соревнования, правда, гораздо реже. И в окошке автобусов, автомобилей, самолетов вместо бестолковых, пропитанных гамбургерами и кока-колой улиц Нью-Йорка, Парижа, Осло я наблюдал за тихими улочками провинциальных городов, пахнущими мочеными яблоками и перебродившим квасом. Я вернулся к своей жизни, маленькой своей жизни. Вместо дворца, который мы соорудили с Дианой я жил в однокомнатной квартире с видом на проходную какого-то давно умершего завода.

Я отказался от прежней жизни, но вернулся к ней, урезав до миниатюры, отказавшись от безудержного размаха и уместив ее в рамки четырех стен, работы и добровольного затворничества. Словно огромную фотографию, на которой умещался весь мир в преувеличенных размерах, я уменьшил, сделав компактной, обрезав ненужные кадры и оставив все дорогое.

Мне нравилась такая жизнь, я ощутил ее горьковатый вкус правды и пьянящую радость одиночества, которое, возможно, и осталось для каждого из нас единственно правдой на земле. И единственным выходом.

Я мог выбрать другое. Я был прав: и скандалы, и трагедии, и триумфы сегодня — на один день. И память — на один день. Каждый день несет новую память, которая к следующему утру по собственной воле стирается. Возможно, бессмысленным было открытие Смирнова. И еще более бессмысленным его уничтожение.

Как-то на тренировке, к спортклубу подъехал лимузин, из которого вышел солидный человек с заметным брюшком. Костюм настолько был опрятным и выглаженным, что не хватало на нем лишь этикетки. Я с трудом узнал Саньку Шмырева.

Мы пожали друг другу руки. Санька, не глядя мне в глаза, залпом, на одном дыхании предложил мне несколько вариантов — как покинуть свой маленький спорт и маленькую жизнь. Это были шикарные варианты. Возможно, когда-то… Я бы за них душу продал. Но я уже знал что такое продажа души. И цену душе знал тоже. Я пощупал мягкую английскую шерсть Санькиного костюма. Тот по-прежнему избегал моего взгляда.

— Спасибо, Санька, — искренне сказал я. — Но, честное слово, я уже знаю, что такое быть счастливым.

— И, правда, знаешь? — Санька уставился в пол. — А я вот нет. И, наверное, уже никогда не узнаю.

— Посмотри на меня, Санька, — я слегка притянул его к себе за кусок шерстяной английской ткани. — Ты ни в чем передо мной не виноват.

— Перед тобой? Наверное, нет. Впрочем, наверное, ни перед кем вообще. Ни лгал. Ни воровал. Ни убивал. По-прежнему чист, как стекло. Только знаешь… Помнишь, в детстве, мы играли в секрет? И какое счастье было, что его находили? Хотя все про него знали. Так вот я… Сколько это стекло не буду тереть, и сколь чистым оно не будет, но ничего, ничего я за ним не увижу. Никакого секрета. Лишь пустоту. Так какой смысл, что моя душа чиста, как стекло? Если в ней уже ничего нет…