Все и немного больше
Шрифт:
Дверь закрылась.
Алфея выждала минуту, затем судорожно вдохнула воздух. Спустив ноги с ветки, она медленно, преодолевая дрожь в теле, подползла к веранде. В темной комнате Алфея закрыла окно и бросилась к двери, чтобы запереть ее.
Раздался пьяный смех. Алфея увидела большую крадущуюся тень.
— Вот я и перехитрил тебя, моя девочка!
Алфея сжалась у двери.
— Папа, уходи… Прошу тебя, папа, не надо… — Голос ее дрожал.
Однако отец с пьяной настойчивостью привлек дочь к себе. Тяжело сопя у нее над ухом, он потащил
— Не надо, папочка!.. Умоляю тебя! — сдавленным голосом просила Алфея, отталкивая вездесущие отцовские руки. Вспомнилось, как эти самые руки нежно гладили и успокаивали ее, когда она совсем маленькой девочкой лежала больная. Стоявший возле кровати пуфик опрокинулся. Отец завалил дочь на кровать и стянул с нее пижамные брюки.
Покоряясь неизбежности, Алфея прекратила сопротивление и раздвинула ноги.
Когда неистовая атака на тело дочери завершилась, отец встал и, покачиваясь, вышел из комнаты. Алфея зарылась лицом в подушку, которая пахла ликером, отцовским потом и лосьоном, и дала волю слезам.
На следующее утро, когда она пила апельсиновый сок, отец спустился вниз с портфелем и перекинутым через руку серым плащом. За ним, отставая на пару шагов, следовала мать. Она казалась сутулой даже более обычного.
Прощаясь, миссис Каннингхэм обняла ее. Алфея испытующе посмотрела в чуть испуганное, некрасивое лицо матери, в тысячный раз стараясь понять, знает ли она о кошмарной семейной тайне.
— Ну, сладкая моя девочка, — с улыбкой произнес отец. Он был выбрит, бодр и доволен.
Помнит ли он о том, что было между ними ночью? От этого мысленного вопроса у нее сдавило грудь.
— Желаю тебе счастливой поездки, папочка, — ответила она с невинной, безмятежной улыбкой.
— Что тебе привезти? — спросил он.
— О, привези Национальную галерею, — сказала Алфея.
Рядом с институтом не было свободного места, и Алфея припарковалась поодаль. Когда она закрывала переднюю дверцу, ее рука коснулась полустертой надписи «Большая Двойка».
Когда она поднялась по лестнице, ее встретил Генри Лиззауэр.
— Мисс Каннингхэм, — сказал он глядя на нее через толстые очки добрыми, сочувствующими глазами. — Я думал о нашем вчерашнем разговоре. Очень важно, чтобы вы увидели свои работы выставленными.
Она испытала приступ необъяснимого гнева, наполнившего ее глаза слезами.
— Я не хочу, чтобы над моими этюдами смеялись, — сказала она сквозь зубы. — Вряд ли таким образом можно помочь студенту.
— Уверяю вас, у меня нет намерения посмеяться над вами. Поверьте мне… Я искренне уважаю вас.
— Знаменитому учителю доставит удовольствие посмеяться над новичком.
Было такое впечатление, что Генри Лиззауэр сжался в своем темном костюме. Он проглотил
— Вам действительно понравился мой розовый куст, мистер Лиззауэр?
— Это хорошая, отличная работа.
— Честно? — спросила она шепотом.
— Опять скажу, что вы моя самая большая надежда.
— Я вам верю, — сказала Алфея, касаясь пальцем его рукава. Его рука дрожала.
Она пошла за ним в институт, чувствуя себя молодой чистой и сильной.
24
Стены трех спальных комнат на втором этаже института были убраны, и получилась просторная студия U-образной формы с окнами различной формы и размеров, выходящими на все страны света. В это прохладное майское утро спустя две недели после Дня победы в студии на подушках возлежала сорокалетняя натурщица. Маленький электрообогреватель бросал розовые отсветы на обвислые груди, в то время как кожа на озябших ягодицах, бедрах и руках женщины напоминали кожу ощипанного худосочного цыпленка.
На занятие по рисованию живой натуры явилось пятнадцать студентов, в том числе двенадцать женщин — вполне привычная пропорция для военного времени. У всех были обручальные кольца, поверх одежды надеты халаты. Алфея единственная не имела кольца и халата — она была в мужской рубашке, выпущенной поверх шортов.
Один из трех студентов в военной форме расположил свой мольберт справа от Алфеи. Она не знала его имени. Он впервые пришел в институт лишь сегодня, когда утренние занятия почти закончились, и его холст оставался девственно-чистым. Он сел на стульчик и взглянул на модель глубоко посаженными темными глазами, одновременно разминая привыкшими к труду пальцами свои кисти.
Поначалу его угрюмая сосредоточенность вызвала у Алфеи раздражение, и она демонстративно отвернулась от нового студента. Писать масляными красками для нее было внове, и скоро она полностью погрузилась в работу, намечая жидким раствором скипидара контуры композиции.
Из состояния сосредоточенности ее вывел голос Генри Лиззауэра.
— Иоланда, отдохнешь?
Натурщица натянула ветхое, очень короткое платье. Студия наполнилась гулом студенческих голосов.
— Есть закурить? — мужчина в военной форме смотрел на Алфею.
— Я не курю, — холодно ответила она.
Он пожал плечами, снова сел на стул и стал опять задумчиво смотреть на чистый холст. У него было широкое славянское лицо с сильно выступающими скулами и коротким, расплющенным носом; вьющиеся каштановые волосы низко спускались на лоб. Похоже, ему лет двадцать пять, он туп и примитивен, решила Алфея. Однако вынуждена была признать, что он довольно привлекателен.
К ней подошел Генри Лиззауэр и взглянул на ее работу.
— Очень хорошо, мисс Каннингхэм, — сказал он. — После их разговора двухнедельной давности он относился к ней с каким-то особым уважением и даже робостью, словно студентом был он, а не она.