Всё и сразу
Шрифт:
– Больно длинный для черепахи.
Он что-то бормочет, но я не слышу ни слова. Дожидается, пока я нагнусь, и повторяет:
– Возле сарая, понял?
Я киваю.
– Для тебя выбирал, – он откидывается на сиденье и машет рукой, мол, домой пора. Я жму на газ, чувствуя, что эта ночь станет последней.
Отношу его в кровать, переодеваю, застегиваю пуговицы на пижаме, накрываю до пояса одеялом. Потом беру за ногу, медленно тяну на себя, свешиваю с края. И долго еще стою на коленях.
По-крупному я блефовал всего раз: на виа Марончелли, на третьем этаже дома с ангелочками-путти у ворот. Январский Милан
Нас за столом пятеро, оплата наличными или под гарантию до двух дней: четыре тысячи за вход. Помимо меня, еще один по приглашению, плюс нерегулярный игрок с рекомендациями от надежных людей, цыпленок на ощип и хамелеон, для него это первая игра в Милане.
Цыпленок – аудитор, который, едва отучившись на аудитора, унаследовал небольшую фармацевтическую компанию под Пьяченцей: этот никогда не возмущался, всегда исправно платил, всегда оставался в проигрыше, всегда был обласкан. Хамелеон – бахвал лет сорока пяти, отпрыск нотариуса, от которого и перенял страсть к игре: отец за него ручается, пусть и не напрямую, но этого вполне достаточно, поскольку сам нотариус тоже в деле. Если же кровной гарантии нет, представить новичка должен кто-то из ближнего круга, как это произошло со мной: за меня поручился мой гендиректор, финансовый консультант и основатель рекламного агентства, где я работаю. Он фанатично предан мне с тех пор, как я в первый же год работы помог выиграть тендер на рекламу гербицидов. Уважение, доверие, ужины в Милане и у него дома в Монце, с женой и Джулией, и все в таком духе.
Второй приглашенный – бывший футбольный тренер. Нерегулярный игрок – лондонский эмигрант, сколотивший состояние в инвестиционном фонде: дружелюбный, улыбчивый, рубашка на размер больше, стрижка под ежик.
Карты сданы, но у меня полный голяк. С обмена – ничего нового. Сразу ясно, что цыпленок что-то затевает, упорно повышая ставки. Странно другое: отваливаются лондонец с хамелеоном, сперва один, сразу за ним второй. Есть у меня подозрение, что эти трое сговорились дать аудитору выиграть в обмен на процент. Бывший тренер тоже это понял и практически сразу слился.
Я на распутье: уйти за свои или попытаться исполнить «удар кролика», грандиозный блеф. Кролик добивается цели, если выглядит естественно. Главное – не дать им понять, к чему ты клонишь: повышать по мелочи, тянуть время, не спеша, но и не слишком расслабляясь. Не терять тонуса, поглядывать в свои карты, то откладывая, то разворачивая веером, уверенно, без театральных жестов, двигать фишки в банк.
А банк тем временем увеличивается до десяти тысяч трехсот: мы с цыпленком все повышаем. И с каждым новым кругом, с каждой ставкой я воображаю, что кладу очередной кирпич в стену строящегося храма инков. Этот образ позволяет мне отрешиться от происходящего, что называется, выпасть из контекста: я сразу выгляжу спокойнее, черты лица не искажены, щеки не горят.
Так продолжается, пока воображаемый храм не достигает трех четвертей своей высоты: отвечая на ставки цыпленка, я подстегиваю свое желание увидеть его завершенным. Никаких сомнений, он будет достроен! Мы доходим до восемнадцати тысяч с мелочью.
Я уравниваю, цыпленок не возражает, храм инков завершен, и мы наконец вскрываемся. Но прежде чем показать свои карты, я на секунду задумываюсь, как стану заполнять яму, которую сам себе вырыл: долг, конечно, переведут на моего гендиректора, он вычтет часть из моей зарплаты, но этого не хватит, и тогда придется звонить в Римини.
Вскрываемся:
На следующий день Джулия говорит: играешь, значит.
Нога свешивается с кровати, щиколотка в синюшной паутине вен. Это из-за меня он, опустошенный, задыхающийся, до сих пор цепляется за жизнь. А я все не могу собраться с силами, чтобы его оплакать, и от этого хочется плакать только сильнее.
Разделить расчетный счет мы с ним так и не решились. Обнаружив недостачу в сейфе, он сходил в банк и распечатал список транзакций. В среднем по двадцать шесть снятий в месяц за последние полтора года, крупные пополнения наличными каждые сорок дней. С точки зрения управляющего: движение средств, характерное для небольшого предприятия.
По ночам он задыхается: долгие паузы между вдохами, бульканье и шипение на выдохе.
Слышны и стоны: монотонные звуки, что умирают в горле, не успев сорваться с губ, будто воет в лесу зверь.
Он ворочается в постели, то приподнимаясь на локте, то укладываясь и немедленно приподнимаясь снова. Окликаю, в ответ стон, пока не окликну еще раз.
Перед рассветом он колотит рукой по тумбочке. Настольная лампа падает на ковер, рука так и остается висеть плетью. Веки опущены, в тихом сипении сквозит хрип. На запястье темное пятно: кровь.
Заклеиваю ссадину пластырем, он не шевелится, только бормочет что-то. Из уголка рта по шее тянется нитка слюны, я вытираю ее, потом поправляю подушку, укладываю руки вдоль туловища. Одну он сразу отдергивает.
– Так ты, оказывается, с нами, Нандо!
Отдергивает и вторую.
Середина утра, он открывает глаза, бессмысленно шарит взглядом по комнате, пока не натыкается на меня. Обнаруживает пластырь на запястье, оборачивается к тумбочке. Потом снова принимается изучать пластырь и успокаивается, только когда я натягиваю ему простыню до груди.
– Чего ради, спрашивается, я до сих пор тут?
– Ну же, не надо так…
– И как только мама умудрилась…
– Что умудрилась?
– Да раньше меня уйти!
На пластыре выступает кровь, я тянусь его сменить.
– А помнишь, что она сказала нам в Монтескудо в тот вечер, когда налетели светлячки?
Он кивает, что помнит. Я убираю с его лба торчащий чубчик.
– Карты, это из них она все узнала. А ты-то помнишь?
– Только Катеринин загар и светлячков.
Она нашла меня в подвале – где же я еще мог пропадать. Я уже не был ребенком, но и до Джулии оставалось еще ого-го сколько. Тогда-то они и обнаружили очередной налет на сейф.
– Котя, ты здесь? – открыв дверь-гармошку, она сразу услышала, как я шуршу в углу за вешалками. Но свет включать не стала, просто нащупала галошницу и села. Так мы просидели довольно долго, не просто в молчании, а в абсолютной тишине, едва дыша, хотя в какой-то момент она, кажется, и дышать перестала. Наконец я заорал, чтобы она ушла, а когда остался один, вцепился в висящие куртки и понял, что мне нужно было сказать ей одно-единственное слово: мама.
Мучительная боль в боку, он пытается встать, но не может. Снова ложится, отвернув голову к краю кровати. Горло сжимает рвотный позыв. Я подставляю ведро – ничего, и он снова откидывается на подушку, а я вытираю ему усы.