Всё и сразу

Миссироли Марко

– Да понимаешь, не даются ему карибские танцы.

Дыхание по-прежнему слабое, словно легкие выдавливают из себя последние остатки воздуха. Это я, Сандро, я здесь. Пытается приоткрыть глаза. Я здесь, а за окном будто бы слышится пересвист славок.

Его рука лежит в моей, другая с каждым новым хрипом сильнее вцепляется в простыню. Я глажу ее, она теплая, безымянный палец утыкается мне в костяшку пальца. Он хватается за рукав моей толстовки, поднимает голову.

– Сандро…

– Папа?

Обокрасть

Бога: вот его ответ на безжалостные удары судьбы. Мы слышали, как он сплевывал эти слова сквозь зубы, возвращаясь с похорон своей матери.

– Но что можно украсть у Бога? – поинтересовался тогда дон Паоло, сидевший с ним рядом в машине.

– Нравятся ему наши страдания – так помрем раньше, чем он ожидает!

– Тогда ты сам у себя украдешь.

– Поясни.

– Уж коли Господь избрал для тебя юдоль страдания, на то есть причина.

– Что за чушь!

– А как же страсти Христовы?

– Ага, страсти-мордасти! Мама моя страдала. А до нее отец. Ну и Христос страдал.

– И как бы ты поступил со своей мамой? Что бы сделал? Скажи, а мы послушаем.

– Сам знаешь.

– Нет уж, скажи. Что бы ты сделал?

– Будь я врачом или хотя бы медбратом… – Проезжая солеварни, он откинулся на подголовник, вцепившись обеими руками в руль.

– Да, что бы ты сделал, трепло? – не унимался дон Паоло.

А он просто молча свернул в сторону Червии.

Потом рассвет догорает, и мы снова ложимся. Держу его за запястье. Он скребет мою ладонь мизинцем, затихает, начинает снова. Разглядывает потолок, лепнину, которую выбирала она: цветочный мотив, в каждом углу – по рогу изобилия.

Тогда я только начинал играть. И как-то вечером Катерина проследила за мной до дома с олеандром в Падулли, где меня уже ждали Бруни и остальные.

Я вышел из своей машины, она – из своей, бросилась ко мне и умоляла не ходить. Но я все равно пошел, а она ждала, до самой темноты. Ты проиграл? Выиграл. Сколько ты выиграл? Шесть сотен. А сколько проиграешь завтра? Может, снова выиграю. Не выиграешь, всем известно, что выиграть нельзя.

Потом пришел мой черед следовать за ней. Но вместо того, чтобы свернуть к дому, она поехала дальше, в центр, припарковалась у старой римской стены. Мы выбрались из машин и молча пошли по улице. В какой-то момент она вдруг сказала: «Есть один специалист, он тебе поможет». Я развернулся, юркнул в бар «Джандоне», она за мной. Мы взяли по бутерброду с ветчиной и майонезом, бутылку кока-колы разделили на двоих. В итоге снова всплыла та история с телефонным звонком в ночь на Успение. Я сделал вид, что не помню.

– Ну же, Сандро! Телефонный звонок. Вежливый мужской голос, который угрожал всех нас убить за твои долги. Папа тогда еще расплакался…

– Не выдумывай, – буркнул я, глядя ей прямо в глаза.

Ох и лицо у нее было! Одно слово – мама…

Грудная клетка раздувается, но выдоха нет. Надо позвонить Амедео, в хоспис или этой его врачихе. Достав

телефон, снова сую в карман. Иду на кухню за фентанилом, роюсь в коробке с лекарствами. Ага, капли, чтобы крепче спалось. Беру ложку.

Я выигрываю, потому что способен перейти черту. Остаться в игре, когда остальные сбрасывают карты.

Таблетку фентанила под язык. Потом скручиваю с пузырька крышку, подставляю ложку, отсчитываю тридцать капель. Губы у него мертвенно-белые. Дергает головой, будто из петли не может выпутаться.

Меньше фишек, меньше столов, пока не брошу совсем: вот моя цель. Именно это я обещал Джулии. И слово держу. Три стола в месяц, два стола в месяц, ни одного. Джулия уже ни о чем не спрашивает, она тоже видит симптомы: нервозность, сумбур в постели, разыгравшийся аппетит – за два с половиной месяца я набрал шесть кило. Когда приезжаю в Римини, они тоже сразу понимают, что я в завязке. Она говорит: давно пора. Он не говорит ничего. Только потом, наедине: «Прошу тебя!»

Проглотив эти тридцать капель, он закашливается. Мне кажется, я слышу спасибо.

И все-таки я снова начинаю играть.

Бросаю и начинаю опять. Начинаю, надеясь, что эта зависимость ушла. Что колода от меня устала.

Царапина от лампы у него на запястье: бурая черточка. Я глажу ее, а он снова скребет мою ладонь – на этот раз большим пальцем, едва заметно, словно муравей пробежал.

Распухшие карманы после удачного захода. Выйти из квартиры, из дома, влиться в поток на улице, вглядываться, прикрывая рукой вздувшийся бубон на пальто, в лица прохожих. Повторять про себя: мне – все, вам – ничего. Вам – только дыры в карманах.

Он спит. Жду час, два, наконец веки приподнимаются, но глаза по-прежнему застывшие: сипит, руки трясутся, спина колесом, темечко колотится об изголовье. Потом замирает, из груди едва слышно выходит воздух.

После, на ее похоронах, я снова клянусь: брошу, раз и навсегда.

Бывает, завязывают, подвешивая над головой нечто вроде дамоклова меча. Потихоньку чем-нибудь замещают, компенсируют. Потом возвращаются за стол, всего на один раз: понять, что колода устала, игра окончена. Этакое контрольное тестирование.

Я же оборвал все нити в одночасье, без каких бы то ни было компенсаций, без контрольных тестирований. Просто со дня маминых похорон непрерывно представлял: она в гробу, тело охвачено тленом, тает свечой лицо, а вместе с ним тает и мой порок. Размытый образ, родные черты, поглощенные землей. Она исчезает, и я исчезаю.

Близится полдень. Голова запрокинута, торчит кадык. Последний вздох он испустил двадцать минут назад.

Ноябрь