Всё и сразу

Миссироли Марко

– А сад?

Он тычет чуть восточнее, за сарай, где раньше держали технику и весы для скота. Вместо персиков там теперь яблони в человеческий рост. До самой дренажной канавы. А он вдруг поднимает палец и как будто за что-то цепляется: неведомый романьольский портной наконец сметал на одну нитку все лоскуты его воспоминаний.

Бруни ожидал меня во дворе, под развесистым олеандром. Мы поднялись, прежде чем войти, я достал из кармана сто евро. Не дрейфь, Сандро. А он уже представлял меня остальным:

– Синьоры, у

этого парня дар.

Но выиграть мне не удалось: разве что отстоять свою сотню за вычетом семи евро. Потом я, попивая двойной амаро, смотрел, как играют другие. А ближе к вечеру, попрощавшись, покинул дом под олеандром.

И уже по дороге домой сказал себе: зашло.

У кладбища Сан-Дзаккария останавливаться он не хочет. Катим мимо, а когда выезжаем из деревни, он и вовсе засыпает. Спит, просыпается, засыпает снова и снова просыпается. Милано Мариттима, Червия, Чезенатико – он повторяет названия всякий раз, как открывает глаза и выясняет, где мы. И только перед тем, как плавно съехать с шоссе в сторону Римини, говорит, что хотел бы взглянуть на море.

– Может, лучше завтра?

– Расскажи мне пока об этой Биби.

Но мы молчим, только «пятерка» надрывно свистит. Въезжаем в город, он сворачивается калачиком и лежит так, прижавшись к двери, до самого порта.

Потом, чуть приподнявшись, снова оборачивается ко мне:

– Смешливая она?

– Кто?

– Да твоя Биби!

– Смешливая, смешливая.

– И как же она смеется?

– Так, что ямочки видны, вот здесь, – я касаюсь его левой щеки и въезжаю на парковку. Колесо обозрения уже убрали, у мола, несмотря на послеполуденный час, пришвартованы рыбацкие лодки.

– Как же так? – Он удивленно откидывается на подголовник.

– Наловили, должно быть, уже целую гору.

– Да я не про то! Как так вышло, что мы с мамой целый месяц в межсезонье по вечерам танцевать ходили? Как мы выдержали весь этот раздрай?

– Крем с арникой, чтобы ноги не болели, и нет проблем.

Он запрокидывает голову, потом осторожно возвращается на исходную.

– У нас танцы, Сандрин. У тебя карты.

– Я – другое дело.

Он скребет подбородок:

– В конце концов, вольному воля, а?

Одну из лодок отвязывают от кнехта, за кормой пенный след, и я, опустив окно, напеваю ей вдогонку: «Ветер морской, ко мне прилетай и больше в пути меня не покидай». Пока он ищет мою руку, на лоб ему прыгает солнечный зайчик.

Я ведь лучше других, мы ведь лучше всех? И трахаюсь я лучше? И то время, что мы вынужденно провели в Лиссабоне, оно ведь тоже было лучшим? В итоге это «лучше» оказалось нашим последним словом.

Когда Джулия обнаружила недостачу на нашем совместном счете, я не стал ей ничего обещать – ей больше не нужны были мои обещания. Вещи она забрала, пока я был на работе.

А носила ли она вообще каре? Поначалу волосы точно доходили до плеч. А может, и нет. Темные, совсем черные, как вороново крыло. Изящные руки: мать думала сделать из нее пианистку. Ростом мне по

грудь или до подбородка. Нос, рот, как положено, и еще родинка на скуле. Джулия, призрак.

Призраки. Она и те, кто были до нее, друзья и коллеги, прохожие на улице и старые знакомые, включая их обоих и сам Римини. Единая расплывчатая масса. А чуть в стороне, в прозрачной пустоте, стол и мы, прочие. Игроки.

Мы так и сидим в машине у мола: рыбацкие лодки наконец ушли, остались только фургончик со жратвой да чайки у памятника-якоря.

Оказывается, ему хочется съездить на отдых. И куда же? Поскольку он никак не может определиться, решаю сам: мы с тобой на Сардинии. Так ведь мы уже были на Сардинии. А в Саленто? Да, Саленто годится. А сколько нам лет? Двадцать один, Нандо. Почему именно двадцать один? Просто – двадцать один. На нас панамы – тут я касаюсь его головы, – и рубашки с короткими рукавами – касаюсь плеч. А в нагрудном кармане – сигареты? Да, непременно сигареты в нагрудном кармане, мы ведь салентинская золотая молодежь. Небрежным жестом протерев запотевшее стекло, он выглядывает в окно и оборачивается ко мне:

– А по девчонкам кто из нас круче, Сандрин?

– Ты, понятно, но я дышу тебе в спину и в итоге все-таки догоню.

Его смех тонет в кашле.

– В Римини, Нандо, – говорю я. – Мы с тобой отдыхаем в Римини. Где полным-полно немок и курортных танцулек.

– Полным-полно танцулек…

Первую пропажу они обнаружили в 2007-м: в сейфе не хватало двухсот евро. Обсудили это за ужином, в моем присутствии. Слушай, Катерина, похоже, промашку мы где-то дали. Да, Нандо, видать, дураки мы с тобой старые, совсем считать разучились. В общем, деньги я решил не возвращать.

А через пару недель позаимствовал три сотни, которые вернул наутро, проведя ночь за столом. Еще через два месяца – восемьсот, наутро вернул. Через неделю – триста, наутро вернул. Еще двести, и сотню, и шесть. Все возвращал наутро или чуть позже, максимум дней за шесть. Потом, сев за стол в Пезаро, продул четыре тысячи, из которых девять сотен – их. Такую сумму мне было не вернуть.

Я ждал разговора, но так и не дождался. Зарплата моя в то время составляла тысячу четыреста евро, и, затянув пояс, мне удалось за два месяца скопить тысячу. Играя за столом со средними ставками, я дотянул до пяти тысяч двухсот. Девять проигранных в Пезаро сотен возвращать было уже поздно. Но я их вернул.

Тем же вечером они стояли на пороге моей комнаты:

– Сандро…

Он опускает окно и вытягивает руку, словно приветствуя возвращающийся в порт тримаран. Сжимает и разжимает кулак, ловя легкий бриз.

– Ты так простынешь.

– Попрощайся за меня с Монтескудо. – Не до конца расслышав, что он сказал, я не отвечаю, и он, обернувшись, повторяет: – Попрощайся за меня.

– Да съездим еще…

– Тот камень, что мы у церкви подобрали. Не забудь, он возле сарая с инструментами, прикрыт тачкой и плющом. Черепаха.