Всё и сразу

Миссироли Марко

Звоню сказать Амедео, что он забыл здесь халат. Еще остались шприцы, медикаменты и прочие штуки: вдруг пригодится. Он говорит, что как раз собирался заскочить, может, заодно пообедаем? И добавляет, что рад будет снова повидать дом.

Когда он подъезжает, еще нет и часу дня: выходит из «тойоты», открывает заднюю дверцу и, взяв на руки девочку, совсем кроху, не спеша поднимается по лестнице. В коридоре мы бросаемся обниматься, малышка поджимает ноги, чтобы нам не мешать, а когда я отступаю, снова их вытягивает: глаза у нее живые, отцовские. Пытается коснуться

пальцем моих губ, зубов. Потом ей становится любопытно, что в коробках, и она выгибает спину, будто хочет схватить ту, что сверху.

– Эту синьорину зовут Маргерита, и она умирает от жажды. – Когда Амедео подносит дочь ко мне, она несколько раз дергает меня обеими руками за бороду, растягивая губы в утиный клюв.

Я беру ее за руку, но она снова вцепляется в отца. Тот идет в кухню, сажает ее на стол. Я жду, пока он достанет поильник, но Амедео показывает, что хватит и стакана. Наливаю воды, усаживаюсь на стул, и малышка пьет у меня из рук.

– Помнишь тот вечер, когда мы с твоим отцом смотрели «Бойцовский клуб»?

В голове все смешалось: ночи, утра…

Амедео помогает мне убрать со стола:

– В какой-то момент боль стала такой сильной, что понадобился морфин. Я сходил за шприцем, а когда вернулся, чтобы сделать укол, он спросил, не помогу ли я ему умереть.

Я мою посуду, по сковородке плавают пятна жира: на обед была треска и жареная картошка с острым перцем. Маргарита уползла в коридор, но Амедео не теряет бдительности.

– У меня тоже никогда не хватает духу, Сандро.

Малышка уже в гостиной, играет с бархатной подушкой.

– Папа, папа! – лепечет она, размахивая руками.

Но прихожу я. Она растерянно ищет взглядом отца, однако стоит мне протянуть другую подушку, тотчас прижимается к ней щекой.

– А что, если не в силе духа дело? – бормочет Амедео. – Что, если это страх Божий?

Он и она в гараже, развинчивают короб над окном: заклинило ставень.

– Не ходить нам больше в «Три звезды», Катерина.

Она придерживает стремянку, уже готовая ответить, мол, ну и ладно, и не пойдем. Но руки сами стискивают его лодыжки:

– Давай тогда попробуем в Габичче, Нандо, Большой рождественский бал.

Он, нагнувшись, смотрит на нее сверху.

Перед отъездом Амедео показывает мне наиболее комфортное положение для ношения ребенка (произнеся «комфортное положение», он поправляет очки): наклоняется, поднимает Маргериту, разворачивает ее горизонтально и, прижав локтем, словно мяч для регби, идет по коридору. Малышка нисколько не возмущается – напротив, лежит расслабленно, болтая руками-ногами.

– Теперь попробуй ты.

– У меня она заплачет.

– Ты попробуй.

И я пробую. До чего же забавно свисают ее ноги, руки, головка! А с какой хитрой мордочкой она изучает меня, пока мы уходим из дневной части дома в ночную и возвращаемся обратно! Мы с Маргеритой в комфортном положении, наше путешествие по дому с выпотрошенными шкафами… Наконец я ее поднимаю – она не сопротивляется, целую в затылок и оставляю на руках у отца.

Через час, когда Маргерита и Амедео

уже ушли, мне звонит Бруни. Говорит, есть экспресс-стол на шесть тысяч минимум. Где-то в Визербе.

– Шесть тысяч – без шансов. Максимум три плюс твоя доля.

– А ты стал оглядчив.

– Три – это максимум.

– Я спрошу.

– Спасибо.

Сказать он может уже к вечеру. Повесив трубку, я вытягиваю руки, и они едва заметно дрожат.

Следующий сигнал – осязание. Достаю пять тысяч, которые взял в банке, добавляю к ним тысячу шестьсот пятьдесят из сейфа. Тащу на кухню, вскрываю пачку, пролистываю, шелестя купюрами. Подушечкой большого пальца ощущаю шершавость, боковой частью фаланг – рельефность купюр, острые уголки. Плотность соток. Легкость двадцаток. Потертость полсотенных. В былые времена, электроактивность моей кожи повышалась за какие-то десять секунд: тонкая пленочка пота на кончиках пальцев, уплотнение подушечек.

У меня свой собственный способ считать деньги: быстро листаю, закрыв глаза, потом указательным пальцем, словно зажимом, перегибаю пачку пополам, разворачиваю и листаю снова, чувствуя, как пульсирует точка на шее, прямо под кадыком. Останавливаюсь, начинаю сначала, и так по кругу, пока не прогреются тончайшие волокна в купюрах.

Из раннего детства: на первое причастие бабушка дарит мне двести тысяч лир в конверте с поздравительной открыткой. Прячу их, а сердце колотится в полной уверенности, что когда-то я смогу иметь и еще, смогу иметь всё сразу.

Он ужасно мучился, что их бар стоит пустой. Бар «Америка». Редкие гости из числа друзей заставали внутри лишь его, ее, одинокого клиента да меня, делавшего домашку в углу.

Как привлечь людей: целых двадцать шесть месяцев они ни о чем другом не говорили. Потом она устроила там вечерами, по вторникам, уроки живописи. Потом джаз по пятницам. Потом комбо: капучино и круассан за две тысячи лир. Потом они начали опускать ставни еще до ужина.

Время к трем, а Бруни все не звонит. Берусь за подготовку лекционного модуля для университета. Перетаскиваю консервы из кладовки в нижний ящик, освободив буфет от кастрюль, которые расставляю во встроенном шкафу. Потом беру стремянку, мою окна. Отсюда видно даже кусочек соседского сада: его уже начали украшать рождественскими гирляндами, которые Сабатини развешивают аж за полтора месяца. О чем он сейчас не преминул бы им объявить, распахнув настежь окно и впустив в дом осеннюю непогоду.

Съездить на кладбище, выкинуть засохшие цветы и венок от Клуба железнодорожников. И фото из бара в Червии, где он смеется, выбранное родней из Сан-Дзаккария.

Ближе к вечеру без предупреждения заявляется Леле: он подписал контракт на десять съемочных дней для сериала о Монике Витти. Приходит и Вальтер: мы откупориваем пиво, кухня наполняется сигаретным дымом, а сами они то и дело присаживаются прямо на стол. Леле, любитель всяческой живности, выглянув в окно, возмущается, что там нет крошек для птиц. Я киваю на пакет, лежащий на микроволновке, он достает оттуда полбулочки, крошит в ладонь, рассыпает веером: