Всё и сразу

Миссироли Марко

Вам хлопали? Не представляешь, как хлопали, Котя! А папа что? Папа – легкий как пушинка. Как пушинка? Да, до самых облаков взлетал, даже когда мы с танцпола уходили. И потом тоже: так в облаках и витал.

А потом мы, Леле и я, бросив машины на улице у дома Бруни, решительно шагаем к памятнику-якорю, оттуда на мол, и там, среди огромных камней, вдруг тонем в тумане. Так внезапно, что теряем друг друга из виду.

– Эй, ты здесь? – кричу я.

Леле берет меня под руку, и мы единодушно решаем, что Вальтера на таком холоде попросту не дождемся. Звоним ему, чтобы предупредить,

но он уже возле порта. К его приходу мы сидим у желтого маяка.

– Это вы, придурки?

– Кто же еще.

– Ну вы и уроды. – Он подсаживается к нам, коренастый гриб под курчавой шляпкой, и мы снова жмемся друг к другу, как когда смотрели на звездопад, только теперь в середине Леле. Куртки застегнуты по самое горло, мигает маяк, вокруг нас клубится туман, какой бывает только в Римини.

– Я тут придумал окончательный и бесповоротный ответ на «миллион евро больше». – Вальтер чуть отстраняется. – Лодка. Швартуемся у мола, в обед продаем жареную рыбу, а вечерами выходим в море.

– У меня морская болезнь, – бурчит Леле.

– Господи, у него даже от моря болезнь. – Вальтер встает, маяк слепит ему глаза. – Но вы все-таки подумайте.

– У тебя остается еще целая куча денег.

– Нет, потому что вот этот, – он указывает на меня, – их в карты продул.

Мы хохочем.

– А как насчет на двадцать лет моложе?

– Да на кой нам быть на двадцать лет моложе?

Конец сентября, я на двадцать лет моложе, стою на платформе в Римини, со мной Леле, и мы вот-вот сядем на электричку до Болоньи, поскольку завтра начинаются занятия в универе. Третий курс.

У нас по чемодану плюс еще один чемодан с постельным бельем, мамиными котлетами и соусами. Он, как это всегда бывало в начале учебного года, провожает нас до платформы.

– Берегите себя, вы оба, – говорит, когда мы садимся в вагон.

Поезд трогается, мы глядим на него из окна, а он стоит, машет рукой, в которой зажаты ключи от машины. На двадцать лет моложе: что я тогда мог ему сказать, что?

– Что ты его любишь, – говорит Биби. – Вот что еще можно сказать отцу. – Она подстраивается под мой темп и ухитряется держать его от пьяцца Кавур до моста Тиберия. Потом сбивается, и я перехожу на обычный широкий шаг. Мы с ней завели привычку ходить от Ина Каза к морю через центр, а возвращаться парком.

– Хотелось сказать ему, что во мне есть кое-что и от него. – Мы входим в Борго Сан-Джулиано. – Кое-что из того, что он мне дал.

– Но ведь он и так это понимал.

– Почем мне знать, что он там себе понимал.

– Разумеется, понимал.

– Ну да, понимал, что я совершенно другой.

– Как и все дети.

– В плохом смысле, – ухмыляюсь я.

– В плохом?

– Ага. Яблочко, укатившееся от яблони.

Биби кутается в шарф:

– Давай, пошли.

Она ускоряет шаг, почти бежит, и я, пытаясь угнаться за ней, вдруг понимаю, что гнетущие мысли потихоньку улетучиваются, она это тоже чувствует и к концу Борго уже улыбается, довольная, что смогла разогнать мою хандру. Мы выходим к Площади на воде [43] , где нет больше ни беседок, ни скамеек, лишь отражение моста Тиберия с его арками, которые выглядят сейчас наполовину утопленными цилиндрами. Морозный воздух сразу начинает щипать щеки, и Биби наконец сбавляет ход:

43

Площадь

на воде – парковая зона отдыха в Римини с видом на канал и античный мост Тиберия.

– Тем более что нам, девчонкам, как раз плохие парни и нравятся.

Не взглянуть на карты, перед тем как выйти из-за стола на вилле с тремя торчащими дымоходами в Ковиньяно: а вдруг там, как на блюдечке, оказались бы пара, две пары, тройка.

Поутру объявляется дон Паоло, укутанный, будто на Северный полюс: капюшон, перчатки, шарф натянут по самый нос, одни брови видны. Пригладив их, он давит на кнопку звонка и терпеливо ждет у ворот, под яростными порывами трамонтаны. Приглашаю его подняться, хотя дон Паоло явно предпочел бы пройтись. В конце концов он позволяет себя уговорить, заходит, некоторое время оттаивает. По коридору ступает на цыпочках, боясь наследить. Стягиваю с него куртку, разматываю шарф.

– Может, все-таки прогуляемся, Сандро?

– Проходи в гостиную.

Он упирается.

– Да проходи же!

В итоге мы осторожно протискиваемся вместе. Пока я достаю пакет с пластинками, оставленный ему в наследство, Гуччини и десяток других, дон Паоло топчется рядом. Пару минут он роется в них, выбирает, протягивает мне:

– Поставь-ка.

Это Джимми Фонтана. Послушно иду к проигрывателю и ставлю пластинку, хотя у родителей его «Мир» всегда заводили воскресным утром. Склонив головы, успеваем прослушать примерно три четверти песни, когда я поднимаю глаза и впервые в жизни вижу, что священник плачет.

Они познакомились 22 ноября 1970 года на танцах в Милано Мариттима. Катерина была с подружками, Нандо – с друзьями, но не успел он ее пригласить, как вечер подошел к концу.

Она уже собиралась уходить, а ему нужно было еще несколько минут, чтобы собраться с духом. Пришлось поторопиться – вскоре он, подойдя к диванчику, где она сидела, уже протягивал ей руку со словами: «Синьорина, могу я пригласить вас на танец?»

Я поставил 210 450 евро. Проиграл 122 470 евро.

Когда я просыпаюсь, небо подернуто дымкой, а на ветках покачивается хурма. Распахиваю окно и чувствую дыхание трамонтаны. В огороде потихоньку наносит песчаные дюны, побеги виноградной лозы торчат обугленными культяпками. Заварив чай, я стою у окна, ем сливовый пирог и смотрю, как Сабатини выгружает из своей «панды» мешки с землей. Достает их по одному, оттаскивает в глубину сада и складывает штабелем возле грядки с цветной капустой: на следующий день после похорон Сабатини сам вызвался проследить, чтобы мой огород не умер, пока не созреют помидоры. Рождественская иллюминация – тоже его рук дело: позавчера он развесил фонарики, белые – на смоковнице и акации, голубые – вокруг дровяного сарая и на трех гранатовых деревьях.

Достаю из шкафа толстовку, натягиваю поверх свитера, но согреться не могу. Надеваю куртку, проверяю, лежит ли в кармане шапка. Беру ключи и спускаюсь вниз, в гараж. Вдоль борта припаркованного «рено» стоят семь оставшихся коробок с пиджаками, свитерами и парадными рубашками. Рядом, на гладильной доске в постирочной, я сложил грязное белье. Забросив цветное, запускаю стиральную машинку, между отопительным котлом и ее холстами разворачиваю сушилку.

– Слушай, Нандо, не испортятся картины от такой жары?