Все или ничего
Шрифт:
Помню, в раннем детстве, прежде чем сбагрить меня в интернат, мать читала мне сказку про Крошечку-Хаврошечку. Там были злые сестры: Одноглазка, Двухглазка и Трехглазка. Последняя оказалась самой коварной, она выследила Хаврошечку и едва не погубила ее.
Светофоры — родные братья этой мерзавки. Только и умеют, что мешать людям жить. Заставляют тормозить в момент наивысшего разбега!
— Спи, глазок, спи, другой, — убаюкивала глупая Хаврошечка, забыв про третий, самый опасный глаз. На чем и прокололась.
У
По отношению ко мне, Овну, это особое коварство: ведь вообще-то по жизни красный — мой любимый цвет.
Цвет огня, горения, источник энергии. Цвет зари и восхода. День рождается, он еще очень молод, все впереди!
Красная лампа светофора подло маскируется под маленькое утреннее солнышко.
Ха, ударилась в поэзию.
А светофор-то мигает желтым, и надо успеть проскочить перекресток, пока лицемерное третье око Трехглазки дремлет. А то здесь, на Садовом кольце, в районе Каретного ряда, вечные пробки. Не поторопишься — рискуешь застрять в заторе на битый час.
Вперед, Мотька! В нашем распоряжении какие-то доли секунды. Рванем, подружка!
И «хонда» резко тронулась с места, пока желтый свет еще горел…
Желтое плюс красное равняется оранжевому… Кто открыл эту формулу?.. Не Эйнштейн ли?..
Может ли остановиться мгновение? Оказывается, да. Мир — огромный широкоформатный стоп-кадр. Отсутствие движения, смерть скорости.
Оранжевое — это то, что вспыхнуло передо мной. А что-то золотистое — большое, плоское, как фантастический слиток драгоценного металла, — справа.
Нет, это не слиток, это длинный сверкающий автомобиль. Он выскочил из переулка совершенно бесшумно. Прямо на меня.
Пытался ли он притормозить? Не знаю. Не слышала скрежета тормозов. Может, рев мотоцикла заглушил его? Или такие машины, сделанные из чистого золота, вообще тормозят бесшумно?
Теперь не узнать. Он сбил меня.
Все для меня застыло. Все остановилось.
Мне даже не больно. Я ничего не чувствую.
Вижу напоследок: маленькое красное солнышко глядит со светофорного столба, обещая счастливый ясный день.
Знаю, нельзя ему верить. Берегись, Ирина Первенцева, это не настоящий восход, а подлая хитрость Трехглазки.
Светит просто красная лампочка, и… ничего впереди не светит… Какая идиотская игра слов…
Ненавижу словесную эквилибристику, предпочитаю поступки. Но поступков мне больше совершать не придется…
Е = mc2. Если скорость «с» равна нулю, то нет ни энергии, ни жизни вообще.
Я не могу двигаться. Следовательно — умираю.
Это научно доказанная истина.
День смеха закончился, едва успев начаться. И моя биография завершилась в двадцать лет.
Жаль. Ведь я могла бы… Да-да,
Если бы да кабы, то во рту б росли грибы.
Смешно. Ха… ха… ха…
Голос из туманного небытия:
— Какая странная агония. Первый раз вижу, чтоб умирающие смеялись.
И другой голос — густой, глубокий, виноватый:
— Первый раз вижу… такую… красивую… Вы спасете ее?!
— Отстань, мужик, не до тебя! Иди с милицией разбирайся, страховку, что ли, оформи за свою колымагу. Не лезь под руку, — раздраженно отвечает первый. — Камфару! Санитары, носилки! Аккуратнее!
Еще голоса — погрубее, недовольные:
— Тьфу ты, в крови все измарались! Нехило они стукнулись. Как будто барана зарезали!
Баран… Овен — это и означает баран…
Точно. Зарезали без ножа…
Вижу себя словно со стороны: вот я лежу на асфальте, в двух метрах от своего искореженного мотоцикла…
Нет, это валяется что-то непонятное, красное… то, что от меня осталось…
И только лицо не повреждено, бледное, веснушки так отчетливо проступили, а вьющиеся волосы ничуть не потускнели. Разметались по мостовой и блестят под солнцем, словно мифическое золотое руно… словно шкура волшебного золотого барана…
— Как грузить-то ее? — спрашивают санитары. — Головой вперед или уже ногами?
— Головой, — отвечает врач «скорой помощи», пытаясь прощупать у меня пульс. И добавляет: — На всякий случай…
Он перестраховщик, этот доктор. Я-то знаю: никакого «всякого случая» не предвидится.
Мое исковерканное тело задвигают в реанимобиль. Осиротевшая Мотя остается лежать посреди проезжей части. А впрочем, она тоже уже покойница…
Дальше — темнота и тишина.
Глава 2
СВОЛОЧЬ
Константин Иннокентьевич Самохин, тренер российской сборной по фехтованию на рапирах, висел, покачиваясь, как мешок с мукой, на разновысоких брусьях вниз головой, зацепившись коленями за верхнюю перекладину.
Так ему легче думалось: он считал, что в этом положении кровь приливает к мозгу и заставляет его работать активнее. Кепочка-бейсболка, которую Самохин почти никогда не снимал, чудом держалась на его гладко выбритой голове.
Чемпионат Европы на носу, а эта чертовка, главная надежда российской команды, бессовестно опаздывает уже на два часа. Срываются последние, самые ответственные тренировки!
Он, благодетель, вложил в эту неуправляемую девчонку столько сил, умения и, главное, нервов, а она, неблагодарная… Надо же, какие штуки выкидывает. Ну день рождения у нее, и что теперь? Можно отлынивать?