Все или ничего
Шрифт:
— Слава Богу, та самая!
— Вы о чем?
— О вас, Ирина Владиславовна. Я, дурень, засомневался: вы или не вы? С зонтиком…
— Стоп! Ну-ка давайте от печки танцевать. Вы что, на улице меня увидели, с зонтом? И шли за мной до квартиры?
— Вроде того…
Не мог же он признаться, что установил за ней слежку! А впрочем, два признания Владимир ей уже задолжал, а Бог, как известно, троицу любит:
— Я хотел бы с вами поговорить. Можно?
— Что ж. Раз до дверей дошли —
Он принял приглашение с трепетом, точно входил в святая святых.
Обстановка его удивила: ничего не было в этой квартире от эпохи Возрождения, с которой у него ассоциировалась эта девушка.
Это было жилище не женщины, а аскета.
Единственная комната, дверь из которой вела в маленькую кухоньку. Старый диван. Вместо серванта — поставленные одна на другую застекленные полки, уставленные наградными кубками разных форм и размеров. И это единственное украшение — на стенах ни картин, ни гравюр.
На журнальном столике, правда, возвышается большая, грубой лепки керамическая ваза, но это, наверное, тоже спортивный трофей.
Нигде не видно ни разномастных дамских флакончиков, ни забавных женских безделушек. Только змеей растянулась перекинутая через спинку дивана резиновая скакалка да блестят никелем пружины эспандера.
А обои, похоже, те самые, которые отделочники наклеили тут при сдаче дома в эксплуатацию: узоры давно выцвели, но это пошло им на пользу, так как первоначально расцветка была, видимо, совершенно безвкусной.
Чисто вымытые окна — даже без занавесок. Словно хозяйка приглашает: «Заглядывайте. Мне скрывать нечего!»
Как ни странно, привыкшего к роскоши эстета Владимира Львова пленила подобная простота. «Правы те, кто изрек, что гениальное всегда просто, — подумалось ему. — Ирина гениальна в своем совершенстве! В этой скромной обстановке есть какая-то честность и… ранимость. Человек не прячется за вещами, не создает себе искусственного имиджа, он совершенно открыт. Хочет быть, а не казаться. Примите меня такою, какая я есть. А не нравлюсь — скатертью дорожка! Ох… и мне эта девушка наверняка укажет на дверь, хотя мне-то она нравится… Больше чем нравится…»
— Извините, угостить нечем. — Ирина развела руками, и Владимир невольно отметил непринужденную легкость этого движения: как у бабочки, которая уже выпростала крылья из тесного гипсового кокона. — Давно дома не была, в холодильнике пусто. А впрочем, у меня там и в обычное время негусто.
— Как я не сообразил! — хлопнул он себя по широкому лбу. — Надо было прихватить с собой что-нибудь!
— Ненавижу бессмысленные застолья! Вы поговорить хотели? Говорите. Обязательно при этом жевать, что ли?
— Ну… я вижу, вы совсем оправились. Можно бы отпраздновать ваше чудесное исцеление.
— Я не пью.
Ира начинала терять терпение:
— У вас какое-то дело? Или ждете, пока я рассыплюсь перед вами в
— Что вы, конечно, нет.
— Тогда нечего резину тянуть. Выкладывайте.
И он «выложил» ей первое и самое главное. Хотя и не самое страшное:
— Я вас люблю!
Даже Ира, привыкшая к прямоте, опешила. Ни разу, за все время их странного знакомства, ей не пришло в голову взглянуть на свою добровольную няньку как на потенциального поклонника.
Да и вообще, слово «люблю» в последние годы было для нее связано только с одним человеком — Андреем Галибиным. И когда она изгнала предателя из своего сердца, тотчас же потерял смысл и глагол «любить».
А теперь вдруг этот светлогривый Лев Львов мелет какую-то ерунду…
У него, похоже, разыгралось воображение. Что ж, неудивительно: весна! «И даже пень в апрельский день…»
Какого он возраста, этот «пень»? Похоже, лет на пятнадцать старше меня. Значит, примерно тридцать пять, а все туда же! Любви все возрасты покорны…
Однако… Он не такой уж и трухлявый, вполне в форме. И даже симпатичный… Глаза красивые, бесспорно. Весенние глаза.
А еще… Еще у него такие теплые пальцы. Сама не знаю почему, но я не могу забыть их касаний…
К тому же он добрый.
И — главное — верный. Такой в беде не бросит.
Уж в этом-то я имела случай убедиться.
Даже жаль, что я не в состоянии ответить ему взаимностью. Мы могли бы стать отличной парой.
У Владимира пересохло в горле. Почему же она так долго молчит, нервно растягивая и сжимая пружину своего эспандера? Шокирована? Может, обижена?
У нее такой отсутствующий вид, что, похоже, бесполезно продолжать серию признаний.
Что ж, он поступит иначе.
Львов встал и властно взял Ирину за руку. Она вздрогнула, ощутив то самое теплое, мягкое прикосновение, о котором только что вспоминала. И, как ни странно, не стала протестовать, подчинилась его воле.
Быть может, именно потому, что он так настойчиво проявил свою волю, а не просил разрешения, не унижался и не тянул резину.
Львов вывел ее с черного хода во двор, к ее же маленькому гаражику-раковине. И на раскрытой ладони протянул хорошо знакомый ей ключ с брелоком в виде ярко-красного сердца.
— Мой ключик! — узнала Ира. — Откуда он у вас?
— Вы оставили его в больнице, в кармане куртки. Я забрал все вещи. На правах вашего родственника…
— Когда это мы успели породниться? — иронически прищурилась она.
— Забыли? Когда я давал врачам расписку. Ну помните, чтобы вам отменили уколы!
— А! Правда.
— Теперь, пожалуйста, отоприте гараж.
— Зачем?
— Увидите, — загадочно улыбнулся он.
Крышка раковины откинулась. И Ира издала восторженный вопль: