Все имена птиц. Хроники неизвестных времен
Шрифт:
– Это тебя, – сухо сказала Лялька. Она бросила трубку на тумбочку, и та, соскользнув, висела, беспомощно поворачиваясь на шнуре.
– Кто? – Петрищенко вновь почувствовала мягкий удар под ложечку.
Она оглянулась на Ляльку, но та, демонстративно топая, прошла мимо в ванную и включила воду на полную мощность.
– Что? – перекрикивая воду, спросила Петрищенко.
– Лена Сергеевна, – сквозь треск орал в трубку далекий голос, – это я… Я тут шел, дай, думаю, позвоню.
– Ты откуда? Откуда звонишь?
– Да хрен его тут
– Вася, ты что, выпил? Тебе завтра судно работать… Я же тебе говорила сколько раз…
– Да ни хрена я не выпил, Лена Сергеевна. Я провалился.
– Что?
– Ну, как бы ни с того ни с сего. Знаете, как это бывает.
– Нет, – ответила Петрищенко.
– Ну, фиг с ним, в общем, шел-шел, и раз! Провалился. Наверное, сдвинулось там что-то. Потому что, это, паника там, в нижнем мире. Уходят они. Отваливают. Вся мелочь в панике.
– Что ты такое говоришь, Вася? – Она оглянулась, но Лялька все еще шумела в ванной, и тогда она позволила себе прислониться к стене и закрыть глаза.
– Он всех распугал, Лена Сергеевна. Говорю вам, это кто-то страшный… Ох страшный. А эти суки нам никого в помощь не дают. Не дают ведь?
– Ну, я еще завтра поговорю, Вася.
– Пусто все, – жаловался Вася. – На всей земле пусто… Никогда так еще не было, Лена Сергеевна.
Петрищенко помолчала, провела по лицу рукой и тем самым сбила набок очки. Хотела поправить, но они упали в щель между стеной и тумбочкой, и она никак не могла сейчас до них дотянуться.
Она собрала в стопочку нарезанный сыр и подложила в холодильник к большому куску сыра, рядом с которым прел кубик сахара. Один ломтик машинально укусила. Сыр оказался пресным и резиновым. Духи «Дзинтарас», которыми она поспешно подушилась, когда пришел Лева, вообще-то, ей нравились, но, кажется, она плеснула на себя слишком много. Липкий какой-то запах…
Лампочка в холодильнике перегорела. И лампочка-свечка в бра над столом – тоже. Почему все начинает обрушиваться как-то сразу?
Одиночество навалилось, как прелое ватное одеяло.
Лялька такая симпатичная была, когда маленькая. Ходила, переваливаясь на пухлых ножках, говорила басом. Очень серьезная. Очень трогательная. И беспомощная – а значит, ей, Елене Сергеевне Петрищенко, просто необходимо было стать сильной и здоровой. Они были вместе, они были одним целым, она даже с мамой помирилась. Потому что надо было, чтобы кто-то сидел с Лялькой, когда она болела, и забирал ее сначала из садика, потом из школы. А мама не хотела. Маме казалось, что она еще молодая и у нее своя жизнь. Она вдруг вспомнила, как мама, уже после папы, на отложенные для английского репетитора деньги купила себе светлое габардиновое пальто, и даже на миг зажмурилась от ненависти.
СЭС-2 гнилое место. А куда деваться? Оклад хороший, премиальные. И надбавка за вредность. А Лялька выросла, и они
Она опять на миг зажмурилась, в носу защипало.
Они меня съедят, подумала она. Съедят. Господи, до чего же глупое слово.
Дом выглядывал эркером-фонарем на разрытую улицу. Фасад облупился, с карниза осыпалась лепнина, кое-где торчат ржавые погнутые прутья.
– В Москве, наверное, фасады мыльным порошком моют, – прокомментировал Вася ни с того ни с сего.
На третий этаж вела широкая мраморная лестница, со щербинами на ступеньках, на мраморном подоконнике, сложив крылья, лежала серая ночная бабочка. Дверной косяк усеян фурункулами звонков.
– В коммуналке живет товарищ, – проницательно заметил Вася, нажимая на кнопку над табличкой «Трофименко – 2 звонка». – Мне бы такую коммуналку.
Какое-то время ничего не происходило, затем за дверью послышались осторожные шаги, дверь приоткрылась на ширину цепочки, и в щелку выглянул блестящий глаз.
– Коля, это из пароходства, – дружелюбно сказал Вася.
– А точнее? – спросили за дверью.
– СЭС номер два, если точнее. Но неофициально. Пока еще.
– А! – За дверью зашаркали тапочками, и кожа у Петрищенко на предплечьях тут же покрылась мурашками – она не выносила этого звука. – Учтите, я списался.
– Гм, – сказал Вася, – а поговорить бы все равно надо.
Дверь отворилась. Трофименко стоял в майке и трусах. Увидев Петрищенко, он смутился.
– Подождите, – сказал он, – я сейчас.
– Гордый, – тихонько пояснил Вася.
Ответить Петрищенко не успела, поскольку сэконд опять возник на пороге, на сей раз в нейлоновом тренировочном костюме, синем с белой молнией.
– Вот теперь проходите. – Он указал рукой в неопределенном направлении. – Сюда. Направо и еще раз направо. Третья дверь. Нет-нет, не сюда. Там гальюн. Мористее загребайте.
Окно в торце комнаты-пенала выходило на перекресток, где, мигая желтым, стоял асфальтоукладчик. По обоям ползли пятна сырости. На стене висел на плечиках белоснежный китель, прихлопнутый фуражкой с крабом. Рядом, на календаре, застенчиво прикрывала рот подмигивающая японка.
Петрищенко подвинула себе венский стул с гнутой спинкой, но ножка за что-то зацепилась.
– Извиняюсь, – сказал сэконд.
Под стулом высился неровный строй пустых бутылок.
Вася уселся на диван и какое-то время мрачно разглядывал сэконда. Тот занервничал, на верхней подбритой губе выступили капельки пота.
– Извиняюсь за бардак, – повторил он. – Мы с супругой разошлись… ну, разменялись… остался диван вот, а что?
– А что? – доброжелательно переспросил Вася.
– Погода паршивая, – сказал Трофименко. – Спину так и ломит. Застудил в прошлом рейсе. Сыро.