Все изменяет тебе
Шрифт:
Опершись о столик, я занес было руку назад, собираясь вышибить дух из Лимюэла, — и вдруг увидел Эйбеля: он наклонился над стойкой и напряженно следил за моими движениями. И тут я вспомнил, как собирался использовать лавочника, а заодно представил себе бурный и неожиданный шквал, только что пронесшийся через крохотные и затхлые душевные кладовые этого человека, — и улыбнулся.
— Ладно, парень. Солнце жизни с лихвой вознаграждает меня за былые лишения. Знаю, что в тебе моя тайна надежно похоронена. Пусть себе дама развлекается. А если
Клюнув на эту приманку, Лимюэл катался по скамье от удовольствия.
— Вот это дело, арфист. А ну — ка, обведи ее вокруг пальца, эту гордячку, эту всемогущую потаскуху! Тут можно продвинуться вперед. А что в самом деле толку всегда околпачивать только одних и тех же бедных дурачков?
— Уж не забыл ли ты о Плиммон Холле?
— Я ни о чем не забыл. Моя голова не менее крепка на пиво, чем твоя. Ты не знаешь, какую выучку я прошел в Тодбори. О боже, что было бы, если бы мистер Боуэн хоть разок увидал меня в те времена! Братец Утроба — так прозвали меня тогда ребята, что околачивались вокруг нортгейтских конюшен. Славные, милые, разгульные денечки то были, арфист!
— Готов, брат, вполне поверить тебе. Выпей — ка последнюю кружку.
— Два глотка — и ты диву дашься: куда только пиво девалось?
— Как ты нашел Флссс?
Поперхнувшись на половине глотка, Лимюэл затрепетал.
— О боже, — вырвалось у него, — вот женщина тебе под пару!
— Даю голову на отсечение, что ты и раньше частенько встречался с ней! Я ведь вижу тебя насквозь, Лем. Ничуть ты не похож на монаха. Думается мне, что ты и после Тодбори поддерживал с ней постоянную связь. Об этом нетрудно догадаться хотя бы по тому, как она смотрит на тебя. Для нее ты король, Лимюэл.
— Конечно… — начал он, очевидно, раздумывая, как бы похлеще соврать.
— Держу пари, — сказал я тихо и льстиво, — что ты не раз чувствовал, как тебе недостает ее. Держу пари, что тебе хотелось побыть с ней и в тот раз, когда Бледжли хватил Сэма по голове, а ты заставил Флосс дать ложные показания.
Кружка Лимюэла звякнула о край стола, а сам он так резко отшатнулся, что стукнулся головой о спинку стула. Лицо, искаженное страхом, побледнело и перекосилось.
— Не смей говорить об этом, арфист!
Лимюэл собирался, видимо, крикнуть, но внезапно охрип, как лягушка, и не мог произнести ни звука. Я наклонился к нему поближе, и мой голос звучал на самых низких нотах — убаюкивающе и внушительно — спокойно.
— У каждого из нас есть свои маленькие тайны, Лимюэл. Что касается дочери Пенбори и меня, то этот секрет в твоих руках, и, по — моему, хорошо, что в твоих. Это нас сближает. А вот ты и Флосс…
Волна подозрений, возникших у него, снова отхлынула, и он заулыбался, размяк, а глаза засветились торжеством:
— В ту ночь она ждала меня на вершине горного ската, —
Лимюэл захохотал, отчаянно взвизгивая.
— Слышишь, арфист? Двух зайцев одним выстрелом!.. А Сэм там, в этой проклятой лощинке… Флосс уже стала затягивать меня в свой жаркий омут, как вдруг раздались крики Сэма. Я так испугался, что бегом бросился домой. Ведь я, арфист, ненавижу всякую грубость, в любой форме!..
— Что за бестактный парень этот Сэм!
— С той самой ночи я не переставал думать о Флосс. Удачное дельце получилось с Сэмом, и Флосс здорово держалась все время, до самого конца, даже когда этот ненормальный, Уилфи Баньон, стал ее бить и угрожать невесть чем. Она хорошо обделала свое дело, и нам с тобой тоже еще не раз подвернется случай обделать дела, прежде чем мы распростимся с Мунли, не правда ли, арфист?
— Положись на меня, Лем. Как задумаешь что сварганить— только скажи словцо!..
Мы вышли из таверны. Лимюэл пошатывался. Я нес корзину. Сумерки медленно сгущались, синева неба становилась более глубокой. Ночь еще больше пьянила Лимюэла, усиливала его легкомыслие. И минуты не прошло, как он уже начал подробно рассказывать, что говорила вдова Сэма и какой безумный вид у нее был в первые минуты горя.
— И Кэтрин обезумеет, как ты думаешь, арфист, а?
Он ухватился за меня обеими руками. Я крепче сжал ручку корзины, а глаза мои, устремленные на темную линию горизонта, невольно закрылись.
— Когда? — спросил я.
— А когда она узнает, что Джон Саймон получил наконец то, на что все время напрашивался.
— А на что он напрашивался?
— На то, чтобы ему прошибли башку. Теперь, когда твои дела в хозяйском доме да в парке так удачно складываются, ты первый должен был бы сказать, что Джону Саймону не место среди живых. Ты уже не друг ему, арфист. Я в этом нисколько не сомневался с самого твоего возвращения в Мунли. Ты скорее на мой лад скроен, такой, знаешь, умный, осмотрительный…
— Вот именно. Он слишком ничтожен, чтобы я был ему друг. Он против музыки, против любви. Беспорядки — вот единственное, что интересует его- Да и тех, кто путается с мужними женами, я тоже не уважаю. Может, я и не произвожу на тебя впечатление правоверного христианина, Лимюэл, но я ведь за домашний очаг, за верность и всякое такое прочее. Изредка можно, конечно, малость побаловаться, но подальше от собственного очага — с кем- нибудь вроде Флосс. Если только домашний очаг от этого не пострадает, то ведь Флосс как ветер — налетела, и нет ее, даже и в расчет ее нечего принимать. Но с мужними женами— ни — ни! Я — за мир и прогресс, за железо, а время от времени и за войны. Да и закон чту.