Всё как есть
Шрифт:
Трубка испуганно молчала.
— Але, — повторила я более терпеливо. — Я слушаю, говорите.
Говорить не хотели. Видно, не верили, что я слушаю. Правильно делали; я догадывалась, кто там молчит на другом конце провода, и действительно слушать его не желала. Вот не желала, и все. Отбой.
Я вернулась к столу в плохом настроении. Вечерний рай был потерян без всякой моей вины; если грехопадение и произошло, то очень, очень давно, и просто нечестно наказывать меня за него сегодня испорченным ужином.
Телефон зазвонил снова. Я подождала немного, надеясь, что ему надоест. Ему не надоело. Звонки прекратились на
— Что ты трезвонишь? — тихо спросила я, взяв трубку.
— Кать, не отключайся, ладно? — жалобно сказал тусклый, почти бесполый голос. — Мне очень плохо.
— Это не ко мне, — отрезала я.
— Да-да. Ты прости. Знаешь, я решил завязать. Раз и навсегда. Ты мне поможешь?
— Нет.
Слишком часто я слышала эти слова, чтобы воспринимать их всерьез.
— Нет… Ну хотя бы советом?
Советом — это можно.
— Ручка у тебя есть? Пиши. Нет, пиши, не запомнишь. Надрезанный чернослив, курага и сушеные яблоки…
Теперь на все случаи жизни у меня есть мамина диета. Пусть пробует. От ломки солнечное питание его не спасет, но хуже не будет.
Я вернулась за стол и машинально съела размокший больше необходимого ужин. По телевизору шла какая-то муть, и унылых мыслей она не прогоняла.
Я продержалась на солнечной диете больше двух недель, и она меня не доконала, хоть я и стала похожа на зимнюю сливу, когда-то подсушенную на солнце и слегка отмокшую в воде. Мама звонила мне по нескольку раз в день, выясняя, как я себя чувствую, а главное — не хочу ли есть. В конце концов я догадалась, что надо просто к ней съездить.
Моя мама еще совсем молодая и выглядит на миллион долларов. Она бы и без папы могла прекрасно жить. Но после развода она решила, что ее будут жалеть, и теперь избегает знакомых.
Сухофрукты пошли ей на пользу. Она посвежела, глаза стали ярче и голубее (может быть, от голода?). Теперь она напоминала героиню фильма «Зимняя вишня», который очень любит. Вернее, любит не сам фильм, а утверждение, что женщина в некоем возрасте (каждая подставляет свой) — как зимняя вишня: ее, мол, можно оживить и отогреть любовью, как мы с ней оживляем в кипяченой воде зимние сливы и абрикосы.
Лично я считаю, что наша мамочка дивно хороша и без любви каких-то там мужиков. Я бы на ее месте накупила себе всяких нарядов, завела новых подруг, раз со старыми неловко, ходила бы по театрам, выставкам… Или отправилась бы путешествовать. Но уж не сидела бы в четырех стенах, придумывая никому не нужные диеты.
Ну ладно. У людей не получается воспитывать детей, так что толку воспитывать родителей.
Я рассказала ей про встречу с гаишником, про неожиданный коммерческий успех мисочек с зернышками, про что еще? Собственно, больше рассказывать было не о чем. Мама-то ждет от меня совсем другого. Например, что я наклонюсь к ее уху и мечтательно шепну: «Мамулик, я выхожу замуж…». Она все знает и понимает, но все равно этого ждет. И это, наверное, единственное, чем я ее огорчаю.
Замуж я никогда не выйду — мне там нечего делать. И все мои подруги тоже туда совсем не стремятся. Кроме Лизки, которая уже успела совершить эту досадную ошибку, но, к счастью, вовремя ее исправила. Не знаю, почему телевизор полон сериалов о том, как тетеньки отчаянно пытаются «устроить личную жизнь». Наверное, потому, что сериалы
С мамой мы избегаем говорить на опасную тему, потому что я могу огрызнуться, а она — заплакать.
Если кому-то нужен муж или постоянный друг, так это ей. Она просто не представляет, как можно иначе. После папиного ухода она сразу перестала бегать и «моржевать», что, в общем, понятно: это все семейные развлечения. Но в жизни достаточно других радостей, о которых мама слышать не хочет. У нее есть только мы с Сашей, да вот теперь еще и диета.
Короче, уезжала я расстроенная, хотя ни о чем грустном мы не говорили. Пустые разговоры — самые долгие, а потому, когда я вышла, было уже поздновато. В определенном смысле это плюс — дороги свободны. На радостях я рванула по пустым улицам и чуть-чуть, самую малость, превысила скорость. Если вообще превысила (по-моему, даже разогнаться не успела). Но что тут началось! Придорожный охотник со своей волшебной палочкой так и бросился мне под колеса. Это я отметила уже потом, задним числом, потому что сначала, задумавшись, не заметила мельтешащую за кормой фигуру. А тут, вдруг погоня, сирена и матюгальник: «Красный „ситроен“, остановитесь справа!»
Я остановилась в полном недоумении. Шум такой, как будто я переехала отряд октябрят. Сразу две машины, затормозив спереди и сзади, взяли меня в клещи. Может, у них спецмероприятие по отлову красных «ситроенов»? Или точно на такой машине удрали преступники, ограбившие Сбербанк?
Милиционер, который подбежал ко мне первым, несся, как молния. В окно я увидела разрумянившееся на морозе лицо и, ни с того ни с сего, широкую улыбку. Как же, радуйся, поймал!
Что-то в этой сияющей физиономии показалось мне знакомым. А гаишник уже стучал мне в стекло и все так же лыбился. Елы-палы! Да это же младший лейтенант Цыплаков! Вернее, то, что от него осталось. В нашу прошлую встречу он был раза в два объемнее.
— Артемьева Екатерина Григорьевна! — весело сказал Цыплаков. — Хорошо, имя запомнил. Ух, как мы вас искали.
Я только сделала круглые глаза: кто это и зачем меня искал?
— А вы хорошо выглядите, товарищ младший лейтенант, — сказала я, чтобы что-то сказать. Трудно придумать более идиотское занятие, чем делать комплименты гаишнику с большой дороги. Но я и так чувствовала себя полной идиоткой. Тем временем подтянулись товарищи Цыплакова, числом три или четыре. Бежали они гораздо тяжелее и дышали с трудом.
— Ошибаетесь, Екатерина Григорьевна! — молодцевато гаркнул милиционер. — Не младший, а просто лейтенант. Повысили меня. Как сел на вашу диету, так через неделю и повысили. Вы как в воду глядели, когда меня в тот раз лейтенантом называли.
Остальные гаишники стояли молча, и пар вырывался из их ртов, как будто многоголовый огнедышащий дракон взял в плен мою беззащитную машинку.
— Поздравляю, лейтенант, — сказала я, выходя из «ситроенчика». Наверное, это было глупо, но мне надоело смотреть на всю компанию снизу вверх. — А в чем, собственно, дело? Почему меня остановили?