Все лестницы ведут вниз

Чернышев Олег

— Девочка Агния! — крикнул он из комнаты. Аня, будучи около лестницы, встала на месте и оглянулась. Рослый не вышел из комнаты.

— Судьбы моя, за марочками приходи во вторник.

Ничего не ответив, Аня развернулась и побежала прочь — вниз по лестнице, через первый этаж, минуя ограду, по дороге и переулком домой. Бежала не останавливаясь. Что-то жуткое, холодное засело в ее тревожном сердечке.

Часть 4. Холодное воскресенье августа

Часть четвертая,

и здесь я… Знаешь что!.. Как это у них?

Не суди и тебя

не осудят? Листай дальше, а лучше пропусти.

Ах да!

В опустошенности своей разглядишь красоту.

Наверное…

Я здесь! Остановись! Сижу на самом краю.

Ноги свесила в пустоту, как в море на берегу.

Я тебе напоследок скажу. В могилу не унесу

Тайну, что вчерашней ночью я открыла одну.

Посмотри — видишь? Там, где солнце убывает,

Двое целовались, но теперь она кровью истекает.

А знаешь, кто из двоих больше всех страдает?

Ага, который склонился и слезами песок умывает.

Ну и что, сказала бы я, если бы не было вчера.

Я здесь, на краю одна, только о себе моя слеза.

Но знаешь в чему штука? Ведь тайна такова,

Что боль эта… Не боль она, а так, тоска одна.

Из поздних записей Воскресенской Ани

Холодное воскресенье августа

«Как, оказывается, все хрупко», — тревожно озарила Аню мысль.

Она сидела за столом рукой подперев висок склоненной на бок головы и со скучающим видом всматривалась в окно. Ноги ее протянулись на противоположный стул, на котором как тряпка свесилась на спинке брошенная куртка. В затемненном стекле отдаленно виднелось отражение ее бледного лица с черными, в корнях рыжими, небрежно остриженными по плечи волосами. Не было видно ее зеленых глаз — два черных провала.

И без того границы дозволенного Аней были слабо ощутимы со свойственной ей этической близорукостью. Та жизнь оказалась отражением неба на водной глади — кинешь камушек и поколебались в ряби облака; пошел дождь и смыл все — как из зависти смыл — дабы не напоминало, что есть нечто вышел его самого.

Все размылось — стерлось. Границы дозволенного, будто до того прочерченные тупым карандашом в старой посеревшей тетради, теперь и вовсе вырваны с листами. На глазах Ани, взяли и с остервенением выдрали листы из ее единственной тетрадки! Раньше, казалось, нечего терять — и так у Ани ничего нет и не было. Она — нищее убожество, гуляющей в одиночестве по городу как неприкаянный призрак, материализовавшийся то у пруда, чтобы на мгновение дотронуться до мечты, то на Речной, где гуляли стаей знакомые Ане собаки. И словно магнитом притягивает Воскресенскую страх к этажке; и не хочет идти, но идет, чтобы вновь почувствовать какова может быть пустота, и какая Аня живая по сравнению с ней.

Теперь

то она чувствуешь, что отныне разницы нет. Границы и вправду могут быть полностью, без остатка стерты, а пустота, которая сдувает их с концами, начинает шептать коварным, насмешливым голосом: «Вот теперь ты свободна. Иди куда хочешь. Делай, что хочешь. Правил нет. Их и не было! Мир этот стоит на иллюзии закона».

— Да когда же ты, наконец, закончишься? — не довольствовалась ливнем Аня.

Шум дождя смешался с музыкой, слабо доносившейся из динамиков радиоприемника. Больше здесь делать нечего — Аня решила уйти, только теперь она под этим дождем не пойдет. Слишком уж холодно. Будет ждать, когда ливень прекратит неистово бичевать непокорную землю; когда поймет этот тугодум, что все его старания тщетны. Идти некуда, но можно направиться хоть куда; и делать нечего, и однако делай что хочешь! Во всяком лучше, чем сидеть здесь с этой «постной рожей».

— Эй, праведник! Так ты мне перед уходом бутерброды оставишь? С микроволновкой, естественно. Тебе все равно там это не понадобится. — В ответ молчание. — Ты, вообще, когда валить собираешься? — Ни слова.

— Тогда завтра тебя спалю, — тихо проговорила она сквозь напрягшиеся в злобе губы. — Козел!

Она посмотрела на куртку — видно, сырая. Ее бы хоть развесить на спинке, а то висит как скомканая тряпка. Повернула голову к валяющимся на полу у холодной батареи ботинкам — тоже мокрые. Слишком прохладно, чтобы здесь хоть что-то высохнуло. Даже волосы и майка с джинсами до сих пор сырые. Благо — хоть согрелась.

— Слышь? Как мне у тебя ботинки с курткой высушить? — не сбрасывая ног со стула обернулась она в пол оборота к подсобке. — Эй! Ты что, обиделся на меня?

— Девчонка, — процедила она себе под нос. — На меня даже Ленка так не обижалась! — крикнула Аня. — Дура тупая, — обидчиво добавила она.

— А мать так вообще до конца терпела! Как там надо говорить? Царство ей небесное? Правильно? — Прислушалась. — На хер ваше царство! Слышишь, праведник? В жопу ваше царство самовлюбленных эгоистов. — Она обернулась к подсобке — никого. — Вы же всех ненавидите. Так ведь? Вы же испачкаться боитесь. Типа все грешники и так далее. Ой-ой-ой, как грязно, как бы не ступить куда, — гримасничала она. — Да? Правильно говорю? — Помолчала — прислушиваясь. — Слышишь? А все самоубийцы в ад попадают? Эй! Ну ты хоть на один вопрос можешь ответить, нудила?

— Все, — чуть слышно прозвучал ответ из подсобки.

— А-а! Вот как значит. Ну и козлы же вы! Только себе, уроды, и приготовили свои пушистые облачки. — Будто ее осенила какая-та особенная мысль, Аня резко подскочила со стула и пошлепала ногами в сырых носках. Она быстро пробежала через стойку и встала в проеме подсобки, ухватившись одной рукой за косяк.

— А если самоубийца еще совсем девчонка и не выдержала вашего паучьего прогнившего мира, ее тоже в ад засунете, да?

— Тоже, — оторвавшись от книги безразлично сказал Николай.

— Погоди! — прищурилась она. — То есть ты и вправду в это веришь? И тебе не противен этот бог… который вот так вот с легкостью отправит ребенка в ад? — возмущалась Аня.

— Что ты теперь от меня хочешь?

— Я хочу чтобы ты ответил. Ты действительно готов поклоняться такому богу, который сначала делает жизнь человека невыносимой, а потом отправляет в ад?

— Если я отвечу, ты отстанешь от меня?

— Не знаю, — неуверенно пожала плечами Аня. — Наверное отстану.

— Убийство — это грех?