Все люди - враги
Шрифт:
– Любовь моя, радость моя, тебе пора идти к себе. Уже давно рассвело, и через несколько минут придет Мария и принесет наш завтрак.
Но как можно было сразу расстаться с Кэти, которая лежала рядом, облокотясь на подушку, и глядела ему в глаза? Тонн привлек ее к себе и прошептал:
– Кэти.
– Да?
– Тебе хорошо было этой ночью?
– Да, очень, очень. У меня даже нет слов передать это.
– Я ничем не огорчил тебя? Ты не грустишь?
– Нет, все было прекрасно, радостно и чудесно.
– Я так любил тебя, так любил!
–
– Мне хотелось отдать тебе свою жизнь.
– Ты отдал, Тони...
– И, может быть, поэтому я сегодня люблю тебя еще больше.
– И я тебя.
– И ведь это только начало.
– Да, только начало.
– Ты никогда не разлюбишь меня, Кэти?
– Нет, пока не умру.
– Не умирай, Кэти. Давай жить вечно. Хорошо?
– Да, и с каждым днем будем любить друг друга все больше.
– Да. Ты красавица, моя Кэти, в этих круглых грудях живет богиня.
– А в твоих руках и чреслах - бог.
– Мне пора идти.
– Да. Она вот-вот придет.
– Поцелуй меня еще раз.
Тони благополучно пробрался в свою комнату как раз вовремя, чтобы принять поднос с завтраком, который ему подала служанка; он невольно улыбнулся, увидев, что покровительствующая им экономная Филомена поставила оба завтрака на один поднос. Тони вынес его на террасу, пододвинул стулья к столу, принес сигареты и поставил небольшое деревце в кадке так, чтобы тень его защищала стул Кэти от солнца.
Звать ее не было надобности - она всегда слышала шаги девушки на лестнице и минуту спустя являлась к нему с собственным подносом. Тони думал, что она скажет, когда увидит предательский поднос с двумя приборами, - а может быть, она сама гордо распорядилась подать завтрак к нему. Из сада донеслись звуки гитары. Тони вышел на середину террасы и услышал чистый голос Кэти, напевавший "Wenn ich in deine Augen seh'". Как чудесно она придумала сказать ему этой песенкой, что она любит его и счастлива своей любовью.
Когда пение кончилось, Тони подошел к перилам и, заглянув через них, увидел Кэти, стоявшую внизу в своем новом халатике с перекинутой через плечо гитарой.
– Благодарю тебя, трубадур, - сказал он.
Она взглянула наверх.
– Ах, ты тут? Лови!
Она бросила ему маленький пучок цветов, который он поймал на лету.
– Вот цветы для тебя, господин мой, и веточка розмарина на память.
– Благодарю тебя, трубадур, я не забуду. Не фрейлейн ли Кэти прислала тебя, чтобы ты спел свою прелестную песенку?
– Я подумала, не все же уступать только мужчинам услады любви, и решила сама спеть aubade [Утреннюю серенаду (фр.)] своему возлюбленному.
– Чем мне отблагодарить тебя, трубадур?
– Завтраком, - деловито ответила Кэти.
– Я сейчас поднимусь. А все готово?
– Да, и молоко стынет.
– Лечу наверх.
– Кэти, - окликнул Тони, когда она побежала.
– Да, - отозвалась она и, остановившись, оглянулась через плечо.
– Но ведь теперь уже нет никаких "so muss ich weinen bitterlich" [И горько плакать
Кэти замотала головой и послала ему воздушный поцелуй.
XI
В прохладной темной комнате не было слышно ничего, кроме громкого пения цикад: такого монотонного, ритмичного, что ухо само бессознательно разнообразило его. Тони дремал возле Кэти во время послеполуденной сиесты, прислушиваясь к цикадам и отсчитывая дни и недели под аккомпанемент их чирчирр, чир-чирр. Он представлял себе, как они сидят утром на деревьях, и входит цикада-дирижер, все встают и раскланиваются: "С добрым утром, господа, с добрым утром, герр Никиш", - и все начинают пиликать как одержимые - чир-чирр, чир-чирр, чир-чирр.
Эти мысли сбили его со счета, так что ему пришлось начинать все сначала, а тем временем пение цикад в саду превратилось в громкий плещущий шум фонтана.
Половина мая; значит, они уже прожили вместе больше пяти недель. Тони поднял голову, чтобы взглянуть на Кэти, которая лежала, повернувшись к нему спиной и опершись темной головкой на руку. Как прекрасны эти линии спины, бедер и согнутой ноги; они бегут, как ручей, ставший плотью. Что бы сказали постдарвинисты о причинах, заставляющих цикад поднимать этот шум с утра до ночи? Ах да это для того, чтобы прельстить самку. Выходит, когда Веласкео. писал свою Рокбайскую Венеру, он старался прельстить миссис Веласкес. Но Кэти прекраснее той. По-видимому, эти леди-цикады обожают музыку, и как трудно им, должно быть, угодить - несчастные самцы надрываются все лето, чир-чирр, чир-чирр, пока не падают замертво в изнеможении. Но когда же они находят время для любви? Ночью? Ночью-то они как раз и не поют. А какие разговоры между девушками: "Ты собираешься замуж за Альфонса, душечка?" - "Нет, дорогая, он вчера чир-чиркнул и сфальшивил, я просто не могла бы выйти замуж за такого мужчину".
– "Ну, ничего, милочка, пойдем выпьем коктейль из росы!.."
– Тони!
– Да, моя красавица?
– О чем ты думаешь?
– О тебе и Веласкесе, и о том, сколько времени мы здесь, о цикадах, о фонтанах и коктейлях из росы, - Обо всем сразу?
– Нет, но все вперемежку, это называется поток сознания.
– А для кого коктейли из росы? Для меня? Или для Веласкеса?
– Нет, для бедных маленьких самок-цикад; они спились с горя, потому что их возлюбленные чир-чиркали фальшиво и опозорили себя.
– Ах, Тони, какая грустная история. Бедные маленькие цикадочки! Они так и не найдут себе возлюбленных?
– Им так надоест в конце концов пристрастие их кавалеров к искусству, что они заведут пылкие рома-, ни с древесными лягушками и потом им придется постричься в монахини и идти в лягушачьи монастыри под поганками.
Кэти повернулась на спину, потянулась, зевнула и согнула ногу, подняв колено. "Удивительно, - подумал Топи, - и какая радость для меня, нто она всегда так грациозна, даже в самые бессознательные моменты. Вряд ли в ней много немецкого".
– Который сейчас час, моя светлость?
– спросила Кэти.