Все приключения мушкетеров

Дюма-отец Александр

Два часа спустя, когда пробило двенадцать, часовой был сменен.

Это был назначенный час, и с этой минуты миледи ожидала Фельтона с нетерпением.

Новый часовой начал ходить по коридору.

Через десять минут пришел Фельтон.

Миледи стала прислушиваться.

– Послушай, – сказал он часовому, – не отходи от этой двери ни под каким предлогом; ты знаешь, что в прошлую ночь милорд наказал солдата за то, что он на минуту отлучился от своего поста, несмотря на то, что во время его отсутствия я караулил за него.

– Да, я знаю, – сказал солдат.

– Наблюдай же, как можно строже. Я пойду

осмотреть еще раз комнату этой женщины, – прибавил он; – она, кажется, хочет посягнуть на свою жизнь, и я получил приказание наблюдать за нею.

– Хорошо, – подумала миледи, – вот строгий пуританин уже и лжет.

Солдат улыбнулся.

– Черт возьми, на вас возложено не совсем неприятное поручение, – сказал он, – особенно если милорд позволит вам осматривать и постель ее.

Фельтон покраснел; во всяком другом случае он сделал бы выговор солдату, позволившему себе подобную шутку; но совесть не позволила ему теперь ничего сказать.

– Если я позову, то войди, и если кто придет, то позови меня.

– Слушаю, поручик, – сказал солдат.

Фельтон вошел к миледи. Она встала.

– Это вы? – сказала она.

– Я обещал вам прийти, и пришел, – отвечал Фельтон.

– Вы мне обещали еще что-то.

– Что же такое, – сказал он, и, несмотря на все уменье владеть собой, чувствовал, что колени его дрожали и пот выступил на лбу.

– Вы обещали принести нож и оставить его здесь, уходя от меня.

– Не говорите об этом, – сказал Фельтон; – никакое положение, как бы оно ни было ужасно, не дает права творению Божию лишать себя жизни. Я обдумал и решил, что никогда не должен принимать на себя подобного греха.

– А, вы обдумались, – сказала пленница, садясь на кресло, с улыбкой презрения; – я тоже думала.

– О чем?

– Что не стоит говорить с человеком, который не держит своего слова.

– О, Боже мой! – шептал Фельтон.

– Вы можете уйти, – сказала миледи, – я не буду говорить с вами.

– Вот нож! – сказал Фельтон, вынимая его из кармана, откуда не решался прежде вынуть его и отдать пленнице.

– Покажите мне его, – сказала миледи.

– Зачем?

– Даю вам слово, что возвращу вам его сейчас же; вы положите его на стол и встанете между ним и мной.

Фельтон подал нож миледи, которая внимательно осмотрела его и попробовала острие его на конце пальца.

– Хорошо, – сказала миледи, отдавая ему нож; он из хорошей и крепкой стали, вы верный друг, Фельтон.

Фельтон взял нож и положил его на столе, как было условлено.

Миледи следила за ним глазами и, казалось, осталась довольною.

– Теперь, – сказала она, – выслушайте меня.

Эта просьба была лишняя, он стоял перед ней, с нетерпением ожидая, что она скажет.

– Фельтон, – сказала миледи, – если бы ваша родная сестра сказала вам: Когда я была еще молода и, к несчастью, прекрасна, меня подвергли искушению; я выдержала его: против меня удвоили козни и насилие; оскорбляли веру, которую я исповедую, я все выдерживала; тогда начали оскорблять меня и так как не могли погубить мою душу, то хотели осквернить навсегда мое тело, наконец…

Миледи остановилась, и горькая улыбка мелькнула на губах ее.

– Наконец, что же они сделали! – спросил Фельтон.

– Наконец, видя, что трудно поколебать мою твердость, придумали средство уничтожить ее иначе:

однажды вечером мне в воду подмешали сильного наркотического вещества; только что я окончила ужин, как почувствовала какое-то оцепенение. Хотя я ничего не подозревала, но невольный страх овладел мной, и я старалась преодолеть сон: я встала, хотела подойти к окну и кричать о помощи; но ноги отказались служить мне; мне казалось, что потолок опустился мне на голову и давил меня своею тяжестью; я протянула руки, хотела говорить, но могла издавать только несвязные звуки; непреодолимое онемение овладело мною; я ухватилась за кресло, чувствуя, что готова упасть; но вскоре эта опора сделалась недостаточною для моих слабых рук; я упала сперва на одно колено; потом на оба, хотела молиться, но язык мой как будто окоченел; Бог не услышал меня, и я упала на пол, под влиянием сна, походившего на смерть.

Ничего не помню, что случилось со мной во время этого сна, и долго ли он продолжался; я помню только то, что проснулась в круглой комнате, великолепно меблированной, в которую свет проникал только через отверстие в потолке. Казалось, в ней не было ни одной двери, это была, можно сказать, великолепная тюрьма. Я долго не могла понять, где я была: ум мой напрасно усиливался прогнать тяжелое впечатление этого сна; я смутно припоминала какую-то поездку в карете, но все это как во сне; во время этого сна силы совершенно истощились; и все это представлялось мне так неясно, как будто оно случилось не со мной, но имело ко мне какое-то отношение.

Несколько времени состояние, в котором я находилась, казалось мне до такой степени странным, что я думала, что вижу все это во сне. Я встала, шатаясь, платье мое лежало на стуле подле меня; но я не помнила, как раздевалась и легла. Тогда мало-помалу действительность начала представляться мне в ужасном виде; я была не в том доме, где жила; судя по высоте солнца, день уже склонялся к вечеру; я уснула накануне вечером, значит, сон мой продолжался почти целые сутки. Что происходило со мною во время этого продолжительного сна? Я оделась как можно скорее.

Вялость и слабость моих членов доказывали мне, что влияние усыпительного напитка еще продолжалось. Эта комната была меблирована для женщины, так что самая прихотливая кокетка не могла бы пожелать лучшей.

Без сомнения, я была не первая в этой великолепной тюрьме, но понятно, Фельтон, что великолепие тюрьмы еще более увеличивало страх мой.

Да, это была тюрьма; мои старания уйти были напрасны. Я осмотрела все стены, в надежде найти дверь; но все стены издавали глухой звук.

Я двадцать раз обошла комнату и искала выхода; но его не было; я упала в кресло от усталости и ужаса.

Между тем наступила ночь, и вместе с тем страх мой увеличился; я не знала, оставаться ли мне на том месте, где я сидела; мне казалось, что я со всех сторон окружена опасностями. Ужас заглушал во мне чувство голода, хотя я ничего не ела со вчерашнего дня.

Никакой звук, но которому я могла бы определить время, не достигал до меня; я полагала, что должно быть семь или восемь часов вечера, потому что это было в октябре, уже становилось совершенно темно.

Вдруг скрип двери заставил меня вздрогнуть, в отверстии потолка показался огонь, бросая свет в мою комнату, и я с ужасом увидела, что в нескольких шагах от меня стоял человек.