Все проклятые королевы

Гальего Паула

И тогда Мелоре приходится принять первое по-настоящему страшное решение.

Она обсуждает это с Лилибе, и та категорически не соглашается. Говорит, что они уже сталкивались с худшими ситуациями и всегда находили верный путь, пусть даже долгий и изнурительный. Воительница пытается убедить подругу, приводит тысячу доводов против, но Дочь Мари нужна всего одна причина, чтобы не отступать: защитить как можно больше людей.

И Лилибе сдаётся.

Мелора сжигает заражённые поля, леса, деревни… и тех, кто умирал в них.

Только тогда она обретает

покой.

Ланьяиде исчезает, а те, кто выжил, больше не осмеливаются оспаривать решение ведьмовской королевы, потому что боятся, что могло бы случиться, если бы чума распространилась.

Но мир длится недолго.

Людские войны за трон, сменяющиеся династии королей и королев, новая религия, которую Львы несут с ненавистью и слепой яростью, снова ставят Мелору перед невозможным выбором.

Ведьмы оказываются втянуты в новую борьбу за человеческую корону. Правители города Дума совершают переворот, захватывают власть и подчиняют себе тех, кто поддерживал прежний королевский дом.

«Передача власти, — говорят они, — требует жертв».

Но эти жертвы не нравятся Мелоре, которая провела всю жизнь в мраке бессмысленных войн.

И она устала.

Устала быть сдержанной.

Устала не использовать силу, данную ей богиней Мари.

Устала слушать Лилибе.

Однажды ночью Дума — это город с тысячами жителей.

На следующее утро Дума — выжженная пустошь.

А к вечеру Дочь Мари и воительница погибают вместе, с разницей лишь в несколько секунд, с кинжалом, что сначала пронзает сердце Мелоры, а потом перерезает горло той, что держала его в руке.

Лилибе спасает всех от ужаса.

И, неспособная жить без Мелоры, обрекает себя на вечное скитание во тьме.

Их тела покоятся рядом в земле.

Их души же останутся разлучёнными навеки.

Глава 32

Одетт

Я не знаю, куда он идёт, когда нахожу его уже на склоне, ведущем к лагерю.

Старые руины языческого храма вырисовываются на фоне заходящего солнца, золотого и ослепительного, готового раствориться в темноте, что несёт с собой ночь. Кириан тоже замечает меня, замирает на миг, прежде чем направиться ко мне навстречу.

Я тоже иду. Двигаюсь вперёд, не зная, что сказать, с чего начать.

Слишком много всего — слишком много слов, слишком много прощений, слишком много боли.

Я хочу сказать ему, что теперь знаю, кто я, или, по крайней мере, я на пути к этому. Хочу рассказать, что моя двоюродная бабка поведала мне о моих родителях, что теперь я знаю, откуда во мне эта сила. Я жажду показать ему, чему научилась, на что теперь способна.

И я хочу попросить прощения за то, что оставила их, даже если в любом случае сделала бы это снова.

Я замечаю, что он прихрамывает. Эти раны, должно быть, ужасно болят, но он не замедляет шаг.

Мы приближаемся друг к другу, и когда между нами остаётся всего один шаг, когда сердце гулко отбивает удары, я понимаю, что среди всех этих слов и мыслей есть

нечто, что важнее всего.

Поцеловать его.

Я бросаюсь в его объятия, и он ловит меня так, как может. Его руки сжимают меня, пальцы запутываются в моих волосах, его губы приоткрываются, прося позволения.

И этот поцелуй становится для меня всем. Его дыхание, его руки на моём теле, его жадность, требующая меня ближе, ближе… Я сдаюсь, вцепляюсь в его плечи, и в это мгновение позволяю своей магии разлиться, позволяю ускользнуть последним остаткам огня, что всё ещё тлеет внутри.

И я знаю — Кириан начинает заживать.

Он крепче обхватывает меня за талию, поднимает с унизительной лёгкостью, не переставая целовать, и делает шаг вперёд. Я обвиваю его бёдра ногами, чтобы не упасть, и даже не пытаюсь понять, куда он меня несёт, пока он не останавливается, пока я не замечаю, как раздвигается тканевая занавесь, как погружаются в полумрак руины известняка, как приближаются ступени.

— Стой, — выдыхаю я ему в губы, и он замирает лишь затем, чтобы прижать меня спиной к стене лестницы. — Ты же себя покалечишь.

Когда он понимает, почему я остановила его, ухмыляется самоуверенно и тут же снова завладевает моими губами, требовательно, властно, непреклонно.

Я с трудом успеваю отстраниться, чтобы посмотреть ему в лицо и убедиться, что боль не исказила его прекрасные черты.

А затем он снова склоняется ко мне, целуя шею. Лёгкий прикус заставляет меня выдохнуть с придыханием, и Кириан, услышав это, повторяет, но уже не играет — он поглощает мой стон жадным поцелуем.

Я обхватываю его затылок, развязываю ленту, удерживающую тёмные, ставшие уже длинными пряди, и запускаю в них пальцы. Кириан сильнее вдавливает меня в стену, а спустя мгновение его руки снова ложатся на мои бёдра и скользят вверх.

Я даже не успеваю осмотреться. В один момент он меня целует, а в следующий — мы уже падаем в путаницу тканей, подушек и шёлковых занавесей, лениво покачивающихся над нами в вечернем ветерке.

Последние лучи солнца, теперь цвета горящей пшеницы, пробиваются сквозь оконные проёмы без стёкол, обрамлённые тонкими занавесями. Вдоль комнаты тянутся ещё такие же проёмы, создавая ощущение, будто пространство разделено на несколько зон.

Под одним из окон, у стены, — кровать, на которую Кириан нас бросает. Одеяла смяты, подушки раскиданы, а среди всего этого хаоса — слишком много карт, чертежей и каких-то бумаг, содержание которых мне незнакомо.

Кириан сметает их в сторону, даже не глядя, пока мы не остаёмся вдвоём, наедине в этом беспорядке. И тогда он снова целует меня.

— Прости, — шепчет, не отрываясь от моих губ. — Прости меня…

Нам нужно поговорить. Нам нужно сказать друг другу слишком многое.

Но не сейчас.

Сейчас я могу думать только о том, как чуть не потеряла его.

И о том, как сильно мне нужен он.

Я тяну его лицо к себе, отвечаю на поцелуй, а мои руки уже скользят вниз по его груди, расстёгивая ремни его жилета.