Все радости жизни

Кодочигов Павел Ефимович

— Ты куда бежишь, мама?

— Домой! Куда еще? — ответила резковато — сбил Вовка с радужных надежд, не вовремя сунулся.

Шаг, однако, поубавила. Что спешить? Теперь она все успеет и на все ее хватит.

Впереди, за полем, светились теплые огни поселка.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1.

Показания Серегина были

предельно сжаты и полностью согласованы с показаниями собутыльника Глотова: да, утром выпили на ферме, пили вдвоем, без жены Глотова. Не хватило. Поехали за водкой на лошади, трактор остался на ферме. Выпили еще, прямо на телеге. Как и когда попал домой, не помню. Был сильно пьян. Нет, на мне в тот день были новые кирзовые сапоги.

На этом треволнения Серегина могли и закончиться: что тянуть жилы из человека, который ничего не помнит? И уже обнадежился он, и уже поглядывал безмятежно, и уже, оставшись в зале, с некоторым даже любопытством слушал показания других свидетелей: «Перемелется — мука будет», — решил Серегин и потому даже определение суда о выезде в Глубокое для допроса его жены выслушал спокойно: что от этого изменится?

Так думали многие. Недовольный говорок пробежал по залу: часа два-три проездят, сиди и жди, пока вернутся!

Решение допросить больную женщину Миронов принял скрепя сердце. Думал ограничиться оглашением ее показаний и, наверное, так бы и поступил, если бы не подтвердила в судебном заседании очень уж уверенно свидетель Панова, что бежавший от трактора мужчина был в старых яловых сапогах. «У яловых и голенища по-другому выглядят — гармошкой они, и подметка гладкая, не в шишечках, и каблук не такой». Если бы не удалось установить, что Белозеров яловых сапог не имел.

Миронов собирался провести допрос быстро, не очень уверенный в том, что больная могла запомнить, в какой обуви был в тот день ее муж. Но получилось иначе. Серегина заявила, что двадцать восьмого апреля муж уходил на работу в старых сапогах. Она запомнила это потому, что стаскивала сапоги, когда муж пьяный прямо в них улегся на диване. Сомневаться в справедливости показаний Серегиной не приходилось, и это был еще один сюрприз судебного заседания.

Пришлось провести дополнительный допрос Серегина. При жене он сказал, что был в яловых, без нее снова заговорил о кирзовых.

— Все утверждают, что вы были в старых сапогах. Почему вы так упорно отрицаете это? — начал выходить из себя Миронов. — Вы отказываетесь давать показания?

— Нет…

— Мы слушаем вас.

— Так… Ну как сказать?.. Ну, был в старых!

— Объясните суду, почему так долго приходилось добиваться от вас истины? Чего вы боялись?

— Я ничего не боялся, я… я стеснялся…

Все точки над «и», казалось бы, были поставлены. Почему Серегин упорствовал в признании, тоже было ясно. Но адвокат в ходе процесса убедился и в другом: Серегин был подготовлен к совершению аналогичного преступления не только в тот злополучный день, но и в любой другой. Ему нельзя доверять управление трактором! Он опасен! Хорошо бы в этом плане добиться признания

Серегина…

— Серегин, вы помните, что писали в объяснительной записке в день происшествия?

— Помню немного, — не сразу и настораживаясь, ответил Серегин.

— Вы писали, что распили с Глотовым бутылку белого и столько же красного, заглушили трактор и ушли домой.

— Та-а-к…

— Четвертого мая на допросе вы рассказывали другое: оказывается, вы не «ушли домой», а отправились на лошади снова за водкой, выпили ее, и наступил провал памяти. Чем вызвано такое изменение показаний?

— Ну, как чем? Сначала я забыл, а потом… — начал заученно Серегин, но адвокат перебил его:

— Вы все время настаиваете на том, что вообще ничего не помните!

— Это после третьей бутылки, а до нее я еще немного соображал, — последовало спокойное разъяснение.

— А не потребовалась ли вам эта третья, заключительная, для того, чтобы «все забыть» и ничего не объяснять?

— Как хотите, так и считайте, — раздраженно ответил Серегин.

— Хорошо. Не может ли суд узнать, чем была вызвана такая ранняя и обильная выпивка?

Серегин хмыкнул:

— Да с похмелья…

— Перебрали накануне?

— Было дело.

— А днем раньше?

— Ну, тоже выпивал!

— И все эти дни ездили на тракторе в состоянии опьянения?

— Так мою работу за меня никто не сделает.

«Наконец-то сам себя и посек!» — удовлетворился адвокат и от дальнейшего допроса отказался.

2.

Вечером, едва он переступил порог, Раиса Петровна спросила с надеждой:

— Закончили, Саша?

— Можно бы, во всяком случае, прения провести, да прокурор попросил отложить до завтра, чтобы к речи подготовиться.

— А ты бы и сегодня мог? — спросила Раиса Петровна с привычной насмешливостью.

— Мог бы, мог, — ответил раздумчиво, — но и мне лишний вечер не помешает. Кое-что продумать тоже надо.

— И так уж все продумал — извелся с этим процессом, — Раиса Петровна знала, какой оборот приняло дело в суде, и спросила с удивлением: — Ты думаешь, прокурор будет просить об осуждении?

— Кто знает… Кто знает… Возможно.

— А ты?

— Мне сам бог велел добиваться оправдательного приговора.

Прокурор Хомутинин работает в Богдановиче недавно, отношения с ним пока сугубо официальные, и как он поведет себя дальше, действительно сказать трудно. Это не Тарасов, первый прокурор, с которым Александру Максимовичу столько лет пришлось работать под одной крышей и сколько раз идти «в одной упряжке». Немногословен был человек, с виду — грозен: и рост, и осанистая фигура, и голос — все соответствовало занимаемой должности. Душа же у Георгия Георгиевича была живая, трепетная, отзывчивая. Тарасову перед прениями можно было шепнуть на ушко: «Берегитесь, Георгий Георгиевич: иду на Вы!» Или того проще: «Разделаю я тебя сегодня под орех! Валидольчик есть в кармане?» И он пригрозит бывало: «Я давно на тебя нож точу, Камаев! Скоро зарежу!» — и расхохочется. Хорошо с ним работалось!