Все реки текут

Като Нэнси

– Я же говорил, что она для меня ничего не значила, это был скорее спортивный интерес. Вот уж не думал, что ты будешь ревновать к такой, как она. Ты меня просто удивила. С твоим умом…

– Я ничего не могу с этим поделать, Брентон. В отношении тебя я – собственница.

– А я боюсь, что ты выскочишь здесь за какого-нибудь длинноволосого художника, и я тебя больше не увижу.

– Обещаю тебе не выходить замуж. Я хочу только работать. Но… еще я хочу постоянно быть рядом с тобой и путешествовать вверх и вниз по реке. И кроме того, жизнь здесь – не совсем такая, какую я себе представляла. Когда мы работаем в заднем дворике галереи, изолированные от всего мира почти религиозной преданностью Искусству, – ты только не смейся, пожалуйста, я никому

еще этого не говорила, – я чувствую, что нахожусь на самой вершине бытия. Но я немного разочаровалась, когда… поняла, что Бернард Холл отнюдь не Бог и что большинство остальных не имеют того высокого состояния души, которое объединяет священнослужителей и их почитателей. Я и сама, если честно, этого в себе не чувствую… Но ты меня не слушаешь!

– Все это чушь! Ты – женщина, и я спрашиваю тебя в четвертый раз: согласна ты стать моей женой?

– Это не получится, – не сдавалась Дели. Ей безумно хотелось сказать «Да!», но некий глубинный инстинкт подсказал ей, что это было бы ошибкой. Она должна заниматься живописью, сохраняя верность самой себе.

Он уехал в мрачном настроении, а на следующий день она проводила его на станцию. Они простились холодно, как чужие. Чтобы замаскировать уязвленную гордость, Брентон принял грубый и насмешливый тон. В свои двадцать девять лет он еще не встречал женщины, которая могла бы противостоять ему в осуществлении принятого им решения.

Лишь только поезд отошел от платформы, ее охватило чувство одиночества и заброшенности. Всю ночь она не сомкнула глаз, а наутро готова была бежать на почту и отбить телеграмму: «Я согласна». Но все же внутренний инстинкт превозобладал над ней.

В классе натюрмортов ей поручили интересный этюд. Закончив его, она услышала:

– Гм… Не часто студенты балуют меня таким качеством работы.

В устах Бернарда Холла это было высшей похвалой. После этого у Дели зародилась честолюбивая мечта сделаться первой женщиной, добившейся стипендии на обучение за границей. Эту возможность получил два года тому назад Макс Мелдрам, а присуждалась стипендия раз в три года.

По сложившейся традиции эту премию выигрывали чаще всего портретисты, меньше шансов было у пейзажистов, тогда как именно в пейзаже Дели чувствовала себя более уверенно. Но попробовать все же стоило. Она запретила себе думать о Брентоне и принялась за работу.

В Художественной галерее Мельбурна было множество копий полотен старых мастеров, которые присылали из-за границы стипендиаты, посещающие заморские музеи, – это было одним из условий предоставления стипендии.

Дели тщательно изучила все репродукции, но снова возвращалась к четырем австралийским пейзажам: «Летний вечер» и «Пруд в Коулрейне» Луиса Бувелота, «Восход луны» Дэвида Дэвиса и «В разгар знойного полудня» Стритона.

Она видела, что Бувелот был первым художником этой страны, ему покорился эвкалипт во всей своей неповторимости; на его картинах эвкалипты перестали быть бесцветной разновидностью дуба. Стритон, как уроженец Австралии, смог точно передать краски австралийского лета: желтая трава, пронзительно синие небеса, золото заката… Она могла часами смотреть на яркий импрессионистский пейзаж с закатным небом.

Еще ее интересовала картина Фредерика Маккубина «Зимний вечер». Работы, выставленные в залах Общества художников штата Виктории, были так насыщены австралийской атмосферой, что, казалось, излучали аромат эвкалиптов.

Она подходила к этим холстам вплотную и буквально «водила носом по краскам», изучая технику их авторов, а они будто стояли рядом, ободряя и показывая, что и как надо делать: «Смотри, это делается так-то и так – то. Эти тончайшие оттенки света и цвета могут быть переданы так-то…»

Подошло время готовиться к весенней выставке Общества художников штата Виктория. Кому-то из студентов было из чего выбирать для показа отборочной комиссии, а Дели располагала одним большим холстом, который она привезла из Эчуки и который теперь смогла оформить в раму

благодаря деньгам Брентона. На картине был изображен лагерь старателя-одиночки близ устья реки Кэмпасп. На фоне темных деревьев поднимались вверх клубы голубого дыма. Кроме этого, она решила представить речной пейзаж, – его набросок она сделала еще в Эчуке, а также два натюрморта, выполненных в школе. Из четырех работ вернули только одну. Свои самые большие надежды на успех Дели связывала с картиной «Вечер на реке Кэмпасп». Но когда она пришла в зал отлакировать перед вернисажем свои работы, они показались ей потерянными на большой стене и Дели немало огорчилась. Но перед самым открытием выставки случилось нечто такое, что отвлекло ее от этого события. Несмотря на все храбрые заявления Брентону, возникшая реальная возможность оказаться беременной, наполнила ее ужасом.

Дели лихорадочно высчитывала сроки, которые каждый раз получались разные. Здесь, как и во всем другом, что не имело отношения к живописи, она была не слишком сильна и тешила себя мыслью, что все, возможно, обойдется. Однако чувствовала она себя плохо, особенно по утрам, когда ее мутило от одного вида пищи.

Она не заикалась об этом Имоджин: для нее говорить кому-либо о своих страхах значило оживить их. Сон ее стал тревожным, она просыпалась несколько раз за ночь вся в липком поту.

Настал день открытия выставки. Дели страшно волновалась. Хотя она была одной среди многих других, у нее засосало под ложечкой: ее картины впервые выставлялись для всеобщего обозрения. Когда на следующее утро пришла газета «Эйдж», она развернула ее и прочитала заметки о выставке. Единственная картина Имоджин «Букет цветов» не упоминалась вовсе. Где-то в середине колонки Дели увидела: «Дельфина Гордон – дебютант, чьи работы показывают многообещающую технику (особенно в передаче сверкающего великолепия текущей воды), но ей недостает оригинальности. Ее «Вечер на реке Кэмпасп» вызывает вполне определенные ассоциации с Луисом Бувелотом…»

Вот так! Она написала эту картину в Эчуке, не имея даже понятия о существовании такого художника. Обозреватель упоминает о речных пейзажах и ни одного слова о натюрмортах, на которые затрачен целый год дополнительной учебы.

Не в первый раз она засомневалась: помогают ли ей занятия в Художественной школе или мешают. В газете «Аргус» ос имя вообще не упоминалось. Дели знала, что ее обозреватель Скат люто ненавидит импрессионизм.

К концу недели месячные так и не пришли. Дели больше не могла выносить состояние неизвестности. Она медленно прошлась вдоль Верхней Коллинз-стрит, читая имена докторов на медных дверных табличках, и наугад выбрала одного. Медицинские осмотры внушали ей ужас, незнакомого доктора она боялась не меньше, чем предполагаемого диагноза. Назвалась Дели именем миссис Эдвард Брентон.

Когда она снова вышла на улицу, щеки ее горели лихорадочным румянцем, в горле першило от сухости, а руки тряслись мелкой дрожью. Она была близка к обмороку. Пытаясь освоиться с убийственным диагнозом, Дели зашла в чайную и присела за столик.

Она никак не могла поверить в то, что ее карьера в Мельбурне окончилась, и ей придется навсегда расстаться с Художественной школой и мечтой о поездке в Европу.

Доктор посмотрел на ее руки, смерил температуру, прослушал грудь и расспросил, как она питается и как спит. Все это казалось Дели несущественным: ее интересовал один-единственный вопрос. А он, закончив обследование, с самым спокойным видом сказал, будто оглушил бомбой:

– Боюсь, что у вас ранняя стадия туберкулеза, мадам. Затронута пока только одна сторона. Если вы хотите поставить болезни заслон, вам будет нужен отдых в теплом сухом климате. Анализ мокроты должен подтвердить диагноз, но я в нем практически не сомневаюсь.

Поначалу она не испытала ничего, кроме чувства облегчения: беременности у нее нет. «Я не советую вам сейчас беременеть», – сказал доктор. – «Вам нужно много бывать на солнце, много отдыхать, пить хорошее красное вино за обедом, принимать общеукрепляющие лекарства…»