Все сложно
Шрифт:
Фарли отбегает, достает из-за барной стойки миску вишни и, поставив ее перед Хейзл, вспархивает на сцену. Подходит к микрофону, глядя на него, как на старого приятеля. На лице уже сияет широкая улыбка.
– Добрый вечер, друзья! Рада вас всех видеть! – Фарли выдерживает естественную паузу (ждет, когда все взгляды притянутся к ней) и продолжает: – Спасибо, что решили провести этот субботний вечер здесь, со мной. Лично я в субботу вечером предпочитаю сидеть дома. Особенно с тех пор, как начала ходить в церковь каждое воскресное утро. – Она приостанавливается, и по нескольким смешкам и одобрительным возгласам
Зрители смеются: кому-то замечание Фарли показалось метким, кому-то – просто забавным. Так или иначе, людям смешно.
– Как и на концерте Эда Ширана, в этих церквях можно видеть белых женщин с поднятыми руками и белых мужчин, которые держат руки в карманах, переминаются с ноги на ногу и иногда хлопают в такт.
Верно подмечено! Зал взрывается. Я оборачиваюсь к Хейзл: она тоже хохочет.
– Порции закусок и напитков просто смехотворные, зато, опять же, бесплатные! – продолжает Фарли.
Она прирожденный стендапер. И лицо, и тело постоянно в движении – глаз не оторвать. Концовки шуток ненавязчиво подчеркиваются идеально подходящими жестами и позами. Я еще никогда не видел, чтобы человек был так сильно похож на лягушку Кермита из «Маппет-шоу». Фарли то подпрыгивает, то как будто бы сдувается, ее движения совершенно раскованны. Шутит она в основном о самых простых радостях жизни: о детях и их способности сразить любого взрослого беспощадно правдивым замечанием, о том, что наслаждение едой с каждым прожитым годом становится для нас все важнее, соперничая с сексом.
Шутка о шмелях далеко не интеллектуальная, но люди вытирают слезы и стонут в перерывах между приступами хохота. Подводку Фарли начинает с того, что скука, на ее взгляд, неизбежное зло, которое иногда выворачивает наши мысли наизнанку. Вот однажды она потеряла телефон и за тот вечер, который ей пришлось провести в размышлениях, выяснила много нового о себе и об окружающем мире.
– До меня вдруг дошло, – говорит она. – До сих пор я считала, что пчела жужжит не крыльями, а ртом. Это ж надо быть такой дурой! Нет, вы только представьте! Летит себе пчелка и, брызгая слюной, орет: «Я пчела-а-а-а-а! Глядите на меня-а-а-а! Я лечу-у-у-у-у!»
Фарли так яростно ревет, бегая по сцене, что я зажимаю рот рукой – пытаюсь подавить глупую улыбку. Ну и вишенка на торте – имитация того, как шмель опыляет цветок. Отклячив зад, Фарли исполняет самый безумный тверк-данс из всех, что я когда-либо видел. Хейзл радостно смеется, совершенно забыв о существовании моего телефона.
Юмор Фарли, конечно, не назовешь тонким. Многие ее шутки примитивны, грубоваты и почти непристойны. Но на людей они, кажется, влияют как-то… оздоравливающе? Наверное, потому, что все основано на позитивном мировосприятии и по-детски непосредственной наблюдательности.
Переходы между шутками довольно неуклюжие, а порой их вообще нет. Думаю, дело в дефиците времени: Фарли просто чувствует себя
У этой девушки, несомненно, есть потенциал. Я невольно задумываюсь о том, как, наверное, утомительно жить с такими мозгами.
Пожалуй, никто не наблюдает жизнь более пристально и увлеченно, чем комики. Иногда такая способность развивается в человеке благодаря личным обстоятельствам. Если вам не нравится какая-то черта в себе или в ваших близких, попробуйте над этим посмеяться, и вы вдруг заметите: то, что раньше угнетало вас, теперь даже доставляет вам своеобразное удовольствие.
Самоуничижение – лучший рецепт для того, кому кажется, что над ним потешаются другие. Перехватите шутку, направленную на вас, сделайте ее своей, и тогда она вас не ранит. Учитесь переводить боль в смех; смех неплохой анестетик.
Я восхищаюсь теми, кто все это умеет. Сам я, к сожалению, уже не отношусь к числу таких людей. Может быть, и никогда не относился. В последнее время я пишу, словно абстрагируясь от жизни, а эта девушка, Фарли, наоборот, погружается в нее и шутит от души.
Привычка к отстраненному наблюдению приводит к тому, что со временем ты оказываешься как бы за пределами самого себя. Если постоянно анализировать и записывать свои ощущения, то однажды перестанешь проживать собственный опыт.
После бурных аплодисментов, которыми закончилось выступление, Фарли направляется к нашему столику, сияя улыбкой на весь зал. Я знаками говорю Хейзл, что пора идти. Фарли машет нам. Видимо, решила нас проводить.
– Не хотите остаться? – спрашивает она, когда мы втроем выходим на свежий вечерний воздух.
Только потому что я сам когда-то выступал на сцене, я заметил: уголки ее губ едва уловимо подрагивают. Напряженные мышцы устали удерживать улыбку.
– Нет, мы приходили, только чтобы посмотреть на вас. Заглянем еще в соседнее кафе поесть мороженого, – отвечаю я и протягиваю Фарли бутылку воды: по опыту знаю, что у нее наверняка пересохло во рту. – Присоединяйтесь к нам. Вы немного отдохнете после выступления, а потом, если хотите, можем его обсудить.
И чего я вдруг полез с советами, о которых меня не просили? Обычно я никому не навязываю своего мнения, но сейчас меня распирает: очень хочется, чтобы эта девушка знала, как она мне понравилась – и сейчас, на сцене, и днем, когда она оживила наш праздник, выступив перед незнакомыми ей детьми.
Еще мне интересно, откуда она знает язык глухонемых, чего надеется достичь как комик, достаточно ли заботится о себе…
Черт! Успокойся!
Фарли делает несколько больших глотков. Ее лицо расслабляется, улыбка сползает. Глаза смотрят на меня с подозрением.
Когда мы уже сидим за столиком и лениво ковыряем мороженое, я говорю:
– После выступления мне всегда хотелось чем-нибудь занять рот.
Фарли вздергивает бровь и застывает, не донеся ложечку до губ.
– Это какой-то намек?
Я фыркаю, чуть не подавившись мороженым.
– Что? Да нет, конечно! Клянусь! – Я по-скаутски поднимаю три пальца. – Просто я помню, как мышцы лица устают, когда работаешь на сцене. Единственное, что помогает снять напряжение, – поесть или попить чего-нибудь.