Все случилось летом
Шрифт:
— Завтра хоть будет трактор работать? — спросил он.
— Будет.
— Ну-ну, — спокойней произнес Бернсон.
На дороге, подняв руку, стоял пожилой человек. Бернсон остановил машину, открыл дверцу. Тому срочно требовалось на станцию. Бернсон начал переговоры. Он, конечно, волен взять пассажира, а может и не брать. Все зависит от его желания. А если кто торопится к поезду, нечего время терять. Одет прилично, сразу видно — платежеспособный.
— Трудновато, правда, — набивал цену Бернсон. — Сам видишь, груз у меня.
— Неужто
Словно оказывая величайшее благодеяние, Бернсон наконец уступил. Каспару пришлось освободить свое место и перебраться на небольшую платформу между бревнами и кабиной шофера. Эта площадка, длиной примерно в метр, всегда оставлялась на случай резкого торможения, когда бревна могут двинуться вперед по инерции. Здесь, на свежем воздухе, ехать было даже приятней, и Каспар только спросил:
— А вдруг инспектор попадется?
— Не попадется. Я знаю, где он торчит сегодня, — буркнул в ответ Бернсон.
Но с самого начала их постигла неудача. Виновата во всем оказалась лошадь. Молодая, пугливая лошадь, волочившая телегу с двумя колхозниками. Завидела машину — и на дыбы, а потом метнулась поперек дороги. Бернсон крутанул руль — не то быть беде — и загнал машину в канаву. Лошадь с громыхающей телегой ускакала прочь. Бернсон выпрыгнул из машины, встал посреди дороги и, потрясая кулачищами, посылал вслед ездокам ужасные проклятия. Обхватив руками голову, из машины выскочил пассажир.
— Да куда ж ты правишь, растяпа этакий! — вопил он. — Голову мне проломил. Я на тебя в суд подам, ты мне за это ответишь.
И действительно, на лбу у пассажира вздулась синяя шишка.
— Я сам на тебя в суд подам! — Бернсон, сжав кулаки, грозно наступал на него, и тот шаг за шагом пятился назад. — Кто просил тебя биться головой о стекло? Видишь, треснуло. Чья это работа? Кто мне заплатит?
— А кто тебя, дьявол, просил ехать в канаву?
— Куда хочу, туда и еду. Имею право, понятно?
— Чего городишь! Кто дал тебе такое право в канаву ехать да людей калечить? Я буду жаловаться. Слышишь?
Все еще ощупывая шишку, пассажир повернулся и заковылял по дороге.
— Эй, за проезд заплати! — крикнул ему Бернсон.
— Шиш тебе с маслом, — негромко, но решительно донеслось в ответ.
Каспар сидел на обочине и потирал ушибленную ногу. В самый последний момент, когда бревна ринулись к кабине, он изловчился спрыгнуть. Бернсон ходил вокруг машины, ощупывал ее руками, пинал ногами, соображая, как выбраться из канавы. Может, сбросить груз? Ну, нет! Тогда поездка пролетит впустую. Придется на лесосеку топать за трактором. Пускай вытаскивают. А, черт, — и щиток покорежен. Давно пора запретить лошадникам ездить по дорогам, где ходит автотранспорт…
Прошло немало времени, пока подъехал трактор, пока вытянул грузовик из канавы. Каспар нервничал. Сегодня все будто сговорились против него. Сегодня, когда он должен встретиться с Юстиной.
Зато уж, выбравшись на дорогу, Бернсон гнал вовсю.
Но сказать ничего не сказал. Как-никак свой. Попробуй спроси с него деньги, еще директору пожалуется, потом оправдывайся.
Взбежав наверх в свою комнату, Каспар наскоро умылся, переоделся. Вошел Харис, критическим взглядом окинул друга и покачал головой.
— Не годится. Рубашка еще сойдет, но брюки… Посмотри, на что они похожи?
Да, брюки в самом деле оставляли желать лучшего. Харис прав. Этот костюм Каспар купил вскоре после демобилизации с единственным расчетом: практично и дешево.
— Такие давно из моды вышли, — продолжал Харис. — Кто теперь носит широкие штанины? Одна деревенщина… В Риге таких не увидишь.
Харис снял с гвоздя свои новые брюки и кинул их Каспару.
— Натягивай. Коротковаты немного, да не беда, приспустишь пониже — и порядок. Вот так. Совсем другой парень! А теперь — молочка на дорогу. Ничего, подождет. Лучше опоздать, чем раньше прийти!
На плите стоял большой глиняный кувшин, до краев полный молоком, поверху плавал желтоватый слой сливок.
— Нет, ты выпей, — настаивал Харис. — Мне все равно не одолеть. С детства терпеть не могу молоко. Должно быть, мать перекормила. Простоквашу еще туда-сюда. А насчет колес от вагонетки не узнал? Я пока две гири раздобыл.
Но Каспару было не до молока и не до гирь. Хлопнув дверью, скатился вниз по лестнице и торопливо зашагал по тропинке.
Последние лучи солнца еще золотили макушки деревьев, но в старом парке уже сплетались тени, скоро они загустеют, обернутся в сумерки, растают с первыми лучами солнца, так и не успев превратиться в темноту. Летом недолог путь солнца по заморским странам, — не успеешь оглянуться, уже воротилось.
Вот здесь, на этом месте, они тогда расстались с Юстиной. Каспар остановился. Еще шаг-другой, и станет видна эстрада. «Но что я ей скажу, когда увижу? Может, слова придут сами собой, как вчера? Может быть… Только бы снова увидеть ее! Об этом ты только и думал весь день, и вот теперь, когда осталось несколько шагов, ноги будто подкашиваются, робость закрадывается в душу. Что с тобой, Каспар? Что случилось? Сегодня она не поет. Совсем тихо, только внизу, под кручей, шумят пороги. Ну, я пошел. Вот сейчас пойду…»
На эстраде никого не было. Пусты ряды скамеек. Не веря глазам, Каспар взобрался на дощатую сцену, заглянул во все углы. Юстина не пришла… Спрыгнул на траву и, пройдя поляну, сел на последнюю скамейку. Над эстрадой в окружении гирлянд из дубовых листьев висел кумач. На нем белой краской было выведено: «Наклонись, зеленая дубрава, позволь песне пролететь». А Юстина не пришла…
Может, задержалась, может, еще придет? Но время шло. Опускались сумерки, и Каспар почувствовал отчетливо и остро: Юстина не придет.