Все случилось летом

Вилкс Эвалд

— А ты думаешь, она это в первый раз? Тут как-то вообще не ночевала дома! В том зеленом ящике с шоферней каталась. Двое их там было. А может, и больше. Может, трое или четверо. Кто их знает.

— Значит, нечего бояться, — невесело отшутился Бернсон. — Нечего бояться, говорю. Коли двое или трое. Был бы один, тогда стоило призадуматься.

— Смейся, смейся, греховодник. Постыдился бы такие вещи говорить. Далеко ли до греха? Она же дочь твоя. А все от безделья. Не работает она, вот и лезет дурь в голову. Когда я была молодая, девки за день в поле

да в коровнике так умаются, к вечеру только и думают, как поскорей до постели добраться.

— Опять со своей работой… Что ты в этом смыслишь? Дураки работают руками, умные головой.

— Злые люди, ой злые…

— Оставь людей в покое! — огрызнулся Бернсон и крикнул на весь двор: — Юстина! Юстина, ты слышишь?

Юстина затаила дыхание. Натянув одеяло до самого подбородка, лежала не шелохнувшись. Может, отец не станет будить, покричит-покричит и уйдет. Еще каких-нибудь две недели, а там в Ригу, и пусть тут живут как хотят. Но сейчас, пока она здесь, лучше бы ее оставили в покое: я вас не трогаю, и вы меня не трогайте. И главное — не лезьте со своими нравоучениями, они просто глупы…

Но отец уже поднимался к ней. Она слышала, как под ним скрипела лестница. Рывком открылась дверца, две жилистые руки вцепились в косяк, потом показались голова и грудь.

— Почему не отвечаешь, когда тебя зовут?

Юстина молчала, жмурясь от яркого света. Отец был в белой полотняной рубахе, его волосы еще не просохли после мытья.

— Где была ночью?

Так грубо он еще не разговаривал с ней. Юстина приподнялась, прикрыв грудь одеялом. Начинается, с ужасом подумала она, начинается то, чего она боялась и что старалась оттянуть, — объяснение… И теперь она не может уклониться… И вдруг на душе стало совсем спокойно. Будь что будет. В конце концов, все проходит: пройдет, забудется и эта ссора.

— Только, пожалуйста, не читай мне нотаций, — сказала Юстина негромко, с дрожью в голосе. — Все равно ты ничего не скажешь нового. Да, меня не было дома. Ну и что? Что-нибудь случилось? Или я должна была подоить корову, накормить поросят? Ты ведь сам не раз говорил, это не моя забота.

От злости отец не мог вымолвить ни слова. Не ждал такого отпора.

— Ты по ночам будешь шляться, а я тебе слова не смей сказать, да? — прохрипел он наконец. — Знаешь, как таких называют? — И посыпались отборные ругательства.

Юстина побледнела. Теперь и в ней проснулось упрямство, теперь отец мог кричать или плакать, — Юстина ответит презрением.

— Зачем обо всех судишь по себе? — спросила она холодно. — Почему ты считаешь себя образцом добродетели? Я не желаю жить по-твоему. Не желаю!

— Ах, не желаешь? А тебе известно, что я, может, живу не по-твоему, чтобы тебе не пришлось жить по-моему?

Юстина упрямо молчала.

Поняв, что криком ничего не добьешься, Бернсон заговорил спокойнее. Теперь в его голосе звучали обида и горечь.

— Как же, как же… Тебе многое не нравится. Ты ведь образованная. Наверное, скоро будешь стыдиться вместе с родителями на люди показаться,

на другую сторону улицы перейдешь, нас завидев. И такое может случиться… Но скажи мне, — и в нем с новой силой вспыхнула злость, — кто тебе все это дал? Я. Потом и кровью добываю все для тебя, чтобы ты жила принцессой. Тебе двадцать стукнуло, а ты ломоть хлеба от краюхи отрезать как следует не сумеешь. Ты отцу в ноги должна поклониться, а не грубить. «Не желаю», — передразнил он. — А не желаешь, поди в лес поработай. Посмотри, какое там житье.

— Ну и пойду! — крикнула Юстина.

Бернсон усмехнулся.

— Никуда ты не пойдешь. Я тебя знаю, не такая ты дура. Но запомни, — и он грохнул кулаком по бревну, — будешь шляться с этими черномазыми, тебе действительно придется в лес пойти! — И, не дожидаясь ответа, проговорил совсем спокойно: — Ладно, чего там… Я одного хочу: не якшайся с разной шантрапой, — не пара они тебе. Ну, что у тебя общего с ними — с грехом пополам семилетку закончили, простые работяги. Слава богу, я тебя смог подготовить для лучшей жизни, для другого круга. Пойми, не хочу краснеть за тебя… А наскучит сидеть дома, ступай в гости к докторше или в школу к учителям, прогуляйся с Япинем — как-никак инженер…

Бернсон потянулся и неуклюже погладил голову Юстины. Пальцы у него были жесткие, как деревяшки, рука слегка дрожала. Потом стал спускаться с сеновала, бросив напоследок:

— Запомни: ты дочь Бернсона.

Внизу его поджидала старуха. Юстина слышала, как она проворчала:

— Слезы из нее надо выжать, слезы… Без слез нет раскаяния. Словами ее не проймешь.

— Заткнись! — оборвал старуху Бернсон. — Знаю, что делать. Все вы тут с ума спятили. Лучше бы собаку привязала. Собаку, говорю! Чтобы дом стерегла.

Скрипнула калитка. Он ушел.

Юстина снова легла. Когда разговаривала с отцом, казалось, была спокойна, а теперь расплакалась. Она была одинока, никем не понята и всеми покинута. Все вышло не так, как она представляла. Отец взял верх над нею, он сумел отстоять свою правду, хотя это, возможно, и не было правдой. А Юстина не нашла слов возразить ему, так и промолчала. Молчала, когда нужно было говорить.

Над головой, на крыше, что-то зашуршало, — наверно, опустилась птица. В саду негромко переговаривались мать с бабушкой. На крыше снова послышался шорох — птица взмахнула крыльями, улетела. Открылась дверца, в просвете показалась мать. В руке у нее был кувшин с молоком.

— Оставьте меня в покое! — крикнула Юстина, прикрыв ладонью заплаканные глаза.

Мать тяжело вздохнула.

— Молочка тебе принесла, — сказала она. — Выпей, дочка. Должно быть, с вечера не ела.

Когда Юстина взяла кувшин, она начала осторожно:

— Ты отцу не перечь… С ним лучше по-хорошему… Мне-то, думаешь, легко?

Краем платка мать вытирала слезы.

— Тебе здесь не холодно? — спросила она. — Может, еще одеяльце… Осень уже на дворе…

— Нет, мне не холодно, — ответила Юстина. — И потом все равно скоро уеду.