Всё так (сборник)
Шрифт:
По дороге в другую школу мне обещали дать ремня и объяснили, что «пламенный» – это фигура речи. И этой фигурой каждый может пользоваться по своему усмотрению. И пламенными могут быть не только большевики, но и приветы, поцелуи и взгляды. И это все метафоры. Специальные слова для преувеличенных чувств. Для гостей и на выход. Ну, для вранья, в общем.
А дед, Петр Евграфович, был пламенный большевик без всякого вранья. Он строил социализм на шахте. То есть сначала саму шахту, потом транспортные пути, разгрузочно-погрузочные механизмы, товарные
Его очень похвалили, назвали «специалистом», потом «старым специалистом» и съели. То есть посадили в лагерь.
С этой историей тоже было много вопросов. Я их задавала, на меня махали руками, газетой (папа), водили в библиотеку, нарочно оставляя меня один на один с ящиками из зала каталогов. Из-за этих вопросов меня даже проверяли у психиатра, который специализировался на диссидентах.
Кто такие диссиденты, я не знала, а врач сказал: «Спрашивай только по теме своего психоза, то есть по теме дедушки…»
Вопросы мои были такие: «Кто его ел? Вкусно ли им было? Остались ли шрамы? Почему его начали есть старым, если известно, что молодое мясо – лучше? И в какой лагерь? В тот же лагерь труда и отдыха «Патриот», куда сдавали меня? Или все это тоже – фигура речи?»
Врач сказал, что я ребенок, а не диссидент. И мои родители очень обрадовались. И от радости рассказали всю семейную историю, хотя она была и не для детских ушей. Потому что жена Петра Евграфовича, пока он сидел в лагере, гульнула и стала «gravida». Причем гульнула она на поселении в Сусумане. Это недалеко от Магадана.
Это только потом выяснилось, что она ничего не гульнула, а взяла на себя чужой грех. И чтобы грех освоился и всем был виден, она носила под платьями подушки разных размеров. А настоящий живот рос у одной старой сорокалетней женщины (простите, девочки, теперь бы я сказала, что у молодой), срок поселения которой подходил к концу, а впереди была новая интересная жизнь без жилья, денег, работы… И ребенок в нее не вписывался. Еще, конечно, у ребенка был отец. Но он как-то сразу канул. А у жены Петра Евграфовича был муж. И в отношении ребенка перспективы были лучше.
Отец зэк – это намного лучше, чем никакого отца.
А в это время в лагере Петра Евграфовича соблазнили евреи.
– Не ври, в Советском Союзе не было секса, а значит, и педерастов! – закричала Катя из-под одеяла.
– Не смей оскорблять своего деда! – закричал Сережа, чтобы лишний раз ко мне подлизаться.
– Так ты хочешь сказать, что они его… обрезали? – прошептала Катя.
– Они его полюбили, они его поняли, они с ним разговаривали…
– Все?
– Почему все? Только те, которые мыли с ним золото.
– И что? – Лицо Кати застыло в предположении самого страшного.
– И ничего! Они были его друзья! И когда родилась девочка, Петр Евграфович назвал ее в честь них. Своих друзей…
– Мойшей? – спокойно и очень вежливо спросила Катя.
– Вот ты, ты, человек, который зачем-то выходит замуж, –
– Я один раз назвала кота Барсиком, а он через восемь месяцев родил котят, – пожала плечами Катя.
Это – да. Мы действительно не учили Катю и Мишу отличать девочек от мальчиков, а особенно кошек от котов, потому что считали, что это как-то само собой разумеется. В результате Барса (я ее помню) была очень агрессивной, маскулинно ориентированной кошкой, плюющей на патриархальные установки. Она была любимой кошкой прабабушки Милы.
А девочку назвали Сарой. Потом учитель в украинской школе говорил: «Люди, що робиться? У нас всі жиди в школі то Маруськи, то Миколки, а цю кацапську морду і Сарой об паркан!»
Паркан, люди, – это забор.
Первая мама Сары умерла в сорок седьмом. Сразу после поселения. Она вернулась на родину и, как обещала, умерла от голода. А вторая, жена Петра Евграфовича, попала под трамвай. Как испанский архитектор Гауди.
Почему-то считается, что смерть – разная. Если в войну или в подвиге, то героическая, если под трамваем – стыдная и даже смешная. Я никогда не буду умной, это еще в детстве было видно. Но я и не хочу. А потому могу себе позволить не видеть разницы в смерти.
А Сара, между прочим, могла родить Исаака. А родила меня…
И я сто раз это все уже рассказывала!
– М-да… – сказал Сережа. – У нас в семье такая длинная и трудная правда, Катя, что лучше согласиться на евреев.
– Ага, – обиделась я. – А страну тогда назвать Израилем.
– Я пойду уже к себе. Досплю, да? – сказала Катя.
*
– Изя. Ласково от Исаака – это Изя? – спросил Сережа хрипло. – Гораздо лучше, чем Толик. Гораздо.
Кролики – это к сексу. Томка оказалась права.
*
– Почему вы мне вчера не сказали, что завтра суббота? – Миша стоит в дверях нашей комнаты в красных спальных трусах. На попе – маленькая дырка. И я ее сейчас не вижу. Просто знаю – есть дырка. – Почему вы не сказали? Если бы вы сказали, то я бы ждал счастья. А теперь оно уже наступило, а я его не ждал. – Он почти плачет.
– Опять? – грозно рычит Сережа, вскакивая с кровати. – Ты мужик или сюсюпон?
– Я мужик, – вздыхает Миша.
– Тогда сопли подбери. И иди наслаждайся.
– Как можно наслаждаться, если я не ждал?
4 сентября, тоже
Наслаждаться нежданным – большое искусство. У нас оно иногда проходит по разряду мужества. А иногда даже считается сотрудничеством с врагом. Вот.
Раньше я думала, что ждать счастья – это социализм. Теперь вижу – гены. Какие-то всеобщие гены ожидания.
*
У меня есть электронный адрес Славы. Он как Ленин. Мертвый, но в костюме и с идеями.
Никто не может быть твердо уверен, что пишет именно Слава. Но кто-то иногда пишет. И даже присылает фотографии. Пейзажи.