Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Джеффрис Стюарт

То, что Лиотар написал о науке и знаниях, имело неоднозначные последствия для политики. В 1970-е годы философы беспокоились о дефиците демократии, поражающем развитые капиталистические страны. В 1973 году Юрген Хабермас написал книгу под названием Проблема легитимации позднего капитализма, в которой утверждал, что в таких странах, как США и Великобритания, где тогда зарождались неолиберальные режимы, люди часто чувствовали себя лишенными политического представительства. Результат называли по-разному: зомби-демократией, фасадной демократией или даже постдемократией.

Хабермас ввел термин «гражданский приватизм». Идея заключалась в том, что избиратели в демократических странах в целом были готовы позволить

политическим классам продолжать управлять государством, потому что ожидали, что в результате их жизнь будет изменяться к лучшему. Фактически ради материального комфорта граждане добровольно отказывались от своих демократических обязанностей. Эта стратегия гражданского приватизма, на марксистском жаргоне Хабермаса, «допускает буржуазную демократию лишь в качестве надстройки капиталистического классового господства» — под этим он имел в виду, что люди, подкупленные двухсекционными холодильниками и зарубежными курортами, были готовы уклоняться от исполнения своих демократических обязанностей и отказаться от гражданских прав [161] .

161

Хабермас Ю. Проблема легитимации позднего капитализма. М.: Праксис, 2010. С. 99.

Франкфуртская школа, которую Хабермас возглавил в начале 1970-х, долгое время беспокоилась о том, что пролетариат прекращает борьбу, подкупленный потребительскими товарами. В своей книге Одномерный человек Герберт Маркузе предположил, что тем, кто стремится уничтожить капитализм, придется искать революционные силы в другом месте — среди тех, кого он называл группами субальтернов, таких как цветные или женщины, — потому что рабочие стали жить слишком комфортно в той системе, которая их эксплуатирует.

Угнетенные классы стали выгодоприобретателями той экономической системы, могильщиками которой — согласно великому марксистскому нарративу — они должны были выступить. В эпоху послевоенного кейнсианского капитализма государство управляло экономикой активнее, чем когда-либо прежде, манипулируя денежной массой или процентными ставками, чтобы предотвратить самые серьезные системные кризисы. Оно выплачивало пособия безработным, тем самым смягчая последствия спада делового цикла, заставляя тех, кто не работает, продолжать функционировать в качестве потребителей. По сути, государство удерживало капитализм от краха в результате кризисов, к которым, как предсказывала марксистская теория, он по своей природе предрасположен.

Между тем, утверждал Хабермас, показная роль государства в демократических странах — служить механизмом воплощения воли его граждан — была незаметно свернута. Выборы представляли собой лишь формальный жест в сторону демократии. Государство, однако, не могло продолжать функционировать без проблем, его раздирали противоречивые требования:

С одной стороны, государство должно перенять функции совокупного капиталиста, с другой же — конкурирующим единичным капиталам нельзя создавать или воплощать никакой коллективной воли до тех пор, пока не устранена инвестиционная свобода. Так возникают противоречащие друг другу императивы расширения для государства возможности общекапиталистического планирования и вместе с тем предотвращения именно этого расширения, которое угрожало бы сохранению капитализма [162] .

162

Там же. С. 106.

Цель Просвещения, как предполагал Хабермас, была саботирована, и цельность знания растащили на множество независимых специальностей, каждая из которых была отдана на усмотрение узких экспертов. Для преодоления такого раскола необходим

новый модерн (modernity) или Просвещение, достойные своего имени. Лиотар возражал, что в данное время это уже невозможно. Постмодернистские общества безвозвратно разделились на взаимно некоммуницирующие группы, каждая из которых погрязла в своих языковых играх и каждая из которых привержена ценностям, которые не разделяются другими группами. В таких обстоятельствах мечта Хабермаса об освобождении человечества через новый проект модерна была нереализуема.

Хабермас жаждал консенсуса, враждебного времени, утверждал Лиотар, и весь его проект основывался на идее о том, что существует коллективный человеческий субъект, который стремится к своему освобождению. Напротив, настаивал Лиотар, нестабильность не является чем-то, что можно ликвидировать программным путем для таких обществ, и уж точно не с помощью рационального дискурса.

Лиотар считал, что стремления Хабермаса хороши, но его аргументация никуда не годится, потому что консенсус вышел из моды и стал сомнительной ценностью. Для сплочения общества необходимо предложить ему понятие справедливости, утверждал Лиотар, которая не является сомнительной ценностью. Тем не менее Лиотар мало что мог сказать о том, как может работать постмодернистская справедливость.

Вместо этого в самом конце Состояния постмодерна он снова поднял вопрос компьютеризированного знания. Он опасался, что это может стать инструментом «мечты» для контроля и регулирования рыночной системы. «В таком случае, — зловеще предупредил он, — это неизбежно повлечет за собой применение террора». Но существует и другая возможность. Компьютеризированные знания могут способствовать свободному функционированию общества как набора разнородных элементов, а не эффективной системы эксплуатации, устраняя угрозу террора. Но так это не работает.

Кому должны принадлежать огромные хранилища и базы данных, которые, как он предполагал, IBM разместит на спутниках, вращающихся вокруг Земли? Он утверждал, что они не должны принадлежать IBM: доступ должен быть предоставлен всем и бесплатно. Но у него нет объяснения, как этого можно добиться. И всё же для тех из нас, кто каждым нажатием на клавишу создает новые данные для онлайн-техноолигархий, позволяя их акционерам разбогатеть на производимой нами информации, Состояние постмодерна может показаться пророческим произведением.

(4) Жизнь для города. 1981. Нью-Йорк / Лондон / Паундбери

В Побеге из Нью-Йорка заключенный Змей Плискин (Курт Рассел), бывший спецназовец, ограбивший хранилище федерального резерва, приземляется на крышу Всемирного торгового центра. Затем он спускается вниз, чтобы исполнить миссию по спасению президента, захваченного преступниками, которые теперь правят городом. После окончания Третьей мировой войны преступность в Америке выросла на 400 %, и, чтобы справиться с беспрецедентным числом осужденных, Манхэттен был перепрофилирован в гигантскую тюрьму строгого режима, населенную приговоренными к пожизненному заключению и окруженную двадцатиметровой стеной и заминированными мостами. По острову бродят дикие банды, а самопровозглашенный правитель Манхэттена, называющий себя Герцогом Нью-Йорка (его играет Исаак Хейс), разъезжает по улицам на роскошной машине [163] , которая — по причинам, которые остаются для меня загадкой в течение сорока лет, — оснащена спереди хрустальными люстрами в дополнение к фарам. Да, я понимаю, что люстры выступают символами демонстративного потребления, но подумайте, что с ними станет при проезде через ямы на дорогах.

163

Cadillac Fleetwood Brougham 1977 года. — Примеч. пер.