Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Джеффрис Стюарт

В течение нескольких лет гордая походка слушателя iPod с высоко поднятой головой в наушниках сменилась на то, что недоброжелатели называют «незрячей» или «смартфонной ходьбой»: голова опущена, руки с телефоном перед собой, шаг семенящий, а внимание, по-видимому, полностью поглощено происходящим на маленьком экране. Киттлер был прав: технология, которая, казалось, расширила наши возможности, способствовала лишь нашему порабощению. Склонив головы в молитвенном созерцании наших карманных богов, мы отличаемся от наших набожных предков только тем, что каждый поклоняется своему в одиночку.

Вирильо ввел понятие «дромология» (от греческого dromos, «скачки на лошадях») для обозначения «науки (или логики) скорости» [535] . Он утверждал, что наш культ скорости, которому способствуют технологические инновации, приведет к нашей гибели. «Чем выше скорость, тем меньше свободы», — писал он [536] .

Было

бы глупо экстраполировать это изменение человеческого поведения на распад общества. Японский гигант мобильной связи NTT Docomo однажды провел компьютерную симуляцию, чтобы показать, что произойдет, если толпа уставившихся в смартфоны людей попытается пересечь самый оживленный перекресток Токио, Сибуя. Симуляция предсказывала, что при каждой попытке перехода будет происходить более 400 столкновений, и, скорее всего, только 36 % людей смогут пересечь улицу. На самом деле ничего подобного не происходит. Каким-то чудом, поглощенные своими смартфонами «незрячие» пешеходы, кажется, замечают приближение встречного траффика и сворачивают, умудряясь избежать столкновения [537] .

535

Virilio P. Speed and Politics. Р. 158.

536

Ibid.

537

Marshall A. Japan Enters the Era of Smartphones and «Dumbwalking» / BBC Online. 14 July 2014 // bbc.co.uk

Но мораль этой истории заключается не только в том, что в Японии, по крайней мере, социальная вежливость еще не до конца уничтожена технологическими инновациями, но и в том, что средство коммуникации снова становится сообщением. Важно то, что мы стали ходить, тупо уставившись в смартфоны, а не то, что именно привлекает там наше внимание. У Маршалла Маклюэна никогда не было iPhone, но он понимал, что будет самым важным в персональном коммуникаторе. Одинокие в толпе, мы проскальзываем через поток, пересекающий Сибуя, избегая зрительного контакта, не совершая неуклюжих столкновений с другими одиночками, обновляя нашу ленту в Twitter и слушая Тейлор Свифт, всё время в поиске бесплатной точки доступа Wi-Fi, чтобы свести к минимуму платное потребление мобильных данных. «Гибкий, хорошо адаптированный член общества, — писал Маклюэн задолго до того, как эта картина стала привычной, — это тот, кто научился радостно прыгать в мясорубку, насвистывая последний хит» [538] .

538

McLuhan M. The Mechanical Bride: Folklore of Industrial Man. Boston, MA: Beacon, 1967. Р. 128.

Часто мы настолько увлекаемся как этими восхитительными технологическими инновациями и теми изменениями, которые они производят в человеческом поведении, так и их влиянием на повышение удовлетворенности потребителей, что пренебрегаем необходимостью задуматься об эксплуатации рабочих, которые сделали эти изменения возможными. «Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом варварства», — писал Вальтер Беньямин [539] . Но когда дело доходит до Кремниевой долины и Новой экономики, документы о варварстве отметаются в пользу другого нарратива, в котором предприниматели позиционируются как бунтари, выступающие против старого истеблишмента.

539

Беньямин В. О понятии истории // Беньямин В. Учение о подобии: Медиаэстетические произведения. М.: Издательский центр РГГУ, 2012. С. 241.

В 1984 году Стив Джобс и Apple строили маркетинговую кампанию первого Apple Mac на нарративе, согласно которому они как будто бы были на стороне восставших против Большого Брата. При этом Джобс не только блестяще намекнул, что главный бизнес-конкурент Apple, компания IBM, придерживается ценностей, более свойственных коммунистической тирании Советского Союза, чем свободолюбивым гражданам Америки, но и ненавязчиво приравнял в наших умах то, что станет частью самой изощренной технологии слежки, когда-либо применявшейся к людям, с революцией против тирании и в пользу свободы.

После окончания холодной войны ведущие предприниматели Кремниевой долины, понимая, что Новая экономика в целом и интернет в частности вызывают энтузиазм общественности, воспользовались этим, чтобы отстроиться от бизнесменов прошлого, показать, насколько они не похожи на них. Новое поколение одетых в повседневные вещи, якобы демократичных миллионеров, таких как Джобс, Гейтс,

а также Коэн и Гринфилд, известные как Бен и Джерри, демонстрировали миру такие привлекательные черты, как харизма, визионерство, интуиция и навыки человеческой коммуникации, которые помогали в продвижении их товаров более молодой, модной и считающей себя более радикальной демографической части общества.

Но имел значение не только тот имидж, который эти компании транслировали своим потребителям. Внутри таких предприятий, как Apple, Microsoft, Ben & Jerry’s, а затем Facebook, Google и Twitter, совершалась еще одна революция. Боссы были или, по крайней мере, казались доступными. Они не носили галстуков и иногда могли прийти в офис в пляжных шлепанцах. Формальные атрибуты бюрократической власти (ключи от туалетов для руководителей и закрытые этажи, на которые допускались только вице-президенты и выше) были заменены демократичными креслами-мешками в зонах отдыха и возможностью пообщаться с вашим боссом за игрой в настольный футбол. В то время как потребителям затуманивают мозги, чтобы они поверили, что новые технологии освобождают, в то время как их персональные данные монетизируют для извлечения прибыли, сотрудников обманывают, заставляя верить, что они и их начальство равны, а бизнес их компании несет свет свободы и добра. Этот волшебный фокус отчасти удался по двум причинам: рабочие, особенно «белые воротнички», не чувствовали удовлетворения от работы на традиционно бюрократических предприятиях; и начиная с 1960-х годов поиск персональной аутентичности и самореализации стал если не императивным, то настоятельным требованием. Кремниевая долина, казалось, стирала грань между работой и игрой, уничтожала иерархию и обещала персональную творческую реализацию в масштабах, которые десятилетием ранее казались невозможными. Таким образом, новые технологические компании возглавили бизнесмены, подобные Джобсу, Гейтсу, Сундару Пичаи, Джеку Дорси, Шерил Сандберг и Марку Цукербергу, сочетавшие в себе предпринимательскую хватку и бизнес-творчество и внушавшие сотрудникам ощущение, будто их усилия могут быть их вкладом в визионерские проекты.

В результате большую часть населения Кремниевой долины можно рассматривать как секту, поклоняющуюся нерелигиозной теологии бизнес-свободы, согласно которой начальникам нет необходимости осуществлять авторитарный контроль за работниками, поскольку они искренне разделяют ценности своих боссов и сами мечтают стать визионерами. А поскольку менеджмент получал поощрение в форме опционов на акции своих компаний, он был заинтересован в минимизации затрат, так что рабочее время этих сотрудников — потенциальных будущих визионеров — увеличивалось, нагрузка возрастала, а это означало, что их реальная заработная плата падала. Опционы на акции не окупятся сами по себе; отсюда и перенос производства из Купертино в Чэнду, и эксплуатация китайских рабочих, даже несмотря на то, что руководители Новой экономики позиционировали себя как антиэлитаристы. Мы прошли сквозь зеркало, и всё стало наоборот. Теперь сам капитализм стал революционным.

Чтобы понять этот парадокс, стоит ознакомиться с одной из самых глубоких попыток анализа функционирования бизнеса в постмодернистскую, неолиберальную эпоху: с книгой Новый дух капитализма французских социологов Люка Болтански и Эв Кьяпелло, опубликованной в 1999 году. Убедительное предположение Болтански и Кьяпелло состоит в том, что капитализм черпает жизненную энергию из тех самых подрывных сил, которые нацелены на его уничтожение. Подобный анализ может объяснить, почему Стив Джобс в долгу перед такой контркультурной фигурой движения хиппи, как Стюарт Брэнд: без жизненной силы, извлеченной из контркультуры, новый капитализм не мог бы похвастаться таким отменным здоровьем.

Болтански и Кьяпелло рассматривают капитализм как вирус, которому было бы абсурдно приписывать моральные качества. Они описывают его как систему, которая движима «безграничной потребностью накопления капитала и использует для этого формально мирные средства» [540] . Для них капитализм является и всегда был абсурдной и аморальной в своей основе системой. При капитализме, писали они, «наемные работники <…> лишились права собственности на результат своего труда и не имеют возможности вести трудовую деятельность вне системы подчинения. Что касается самих капиталистов, то они включены в бесконечный и не знающий насыщения процесс, совершенно абстрактный и оторванный от нужд потребления, пусть даже речь идет о предметах роскоши» [541] . И наемных работников, и капиталистов необходимо убедить взять на себя утомительную роль в этой системе, добровольно войти в то, что социолог Макс Вебер назвал железной клеткой капитализма. Итак, что необходимо, так это оправдание этой системы — или того, что они называют «духом капитализма».

540

Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма. С. 36.

541

Там же. С. 40.