Все. что могли
Шрифт:
Подполковник раскрыл полевую сумку, глянул на топографическую карту.
— Перекусили, потолковали. Неясностей нет? Хорошо, пора за дела браться, — сказал он. — Хотя ты и устал, надо бы тебе отдохнуть, да не придется. Комбат убит. Принимай первый батальон, капитан Ильин. Наш полк бросают на охрану переправы через Волгу. Немцу эта переправа — кость в глотке. Авиация гвоздит по ней. Разведка засылает десанты и диверсионные группы. К вечеру доложишь о том, что принял батальон.
11
Из Москвы Стогов уезжал со сложным чувством. На фронт он просился не раз. Вспомнилось,
Прошло время, он написал второй рапорт. На этот раз с ним беседовал заместитель начальника штаба, тоже довольно миролюбиво. Доводы, в общем-то были те же, что и по первому рапорту: теоретическая и практическая подготовленность полковника Стогова необходима Главному управлению пограничных войск. Руководство предлагало Тимофею Ивановичу пока обождать.
«Пока» — понятие растяжимое. Стогов вложил в него конкретный срок — два месяца. Минули и они, подал третий рапорт, надеялся, не откажут. Но ответ задерживался. Он уже подумывал о том, что его настойчивую просьбу командование сочло за упрямство, хуже того, за каприз. Предполагал он и другой вариант, рапорт затерялся где-то в канцелярии.
Однако ошибся. Его пригласили к одному из руководящих работников политического управления полковому комиссару Рябикову. Неприятное, тоскливое предчувствие тронуло душу Стогова. Комиссара он близко не знал, хотя по работе и соприкасался. Как-то выезжал в командировку в группе командиров и политработников на Дальний Восток. Возглавлял группу полковой комиссар. Невысокого роста, круглый, холеный, он со всеми держался свысока, соблюдал дистанцию. Был безукоризненно, даже подчеркнуто щеголевато одет. Свои выезды в пограничные отряды и на заставы обставлял с особой значительностью, будто направлялся туда совершить доселе неизвестное чудо в охране границы.
Но дело кончилось тем, что он потребовал от командования округа снять с должностей двух начальников застав и коменданта пограничного участка. Вина, какую вменял Рябиков командирам, по мнению Стогова, была не столь велика. Недостатки в работе, допущенные ими, всегда можно было обнаружить и у других. В подобных случаях Стогов дело решал просто: на месте требовал устранить недочеты, давал добрые и действенные советы, исходя из собственного опыта.
Когда он выразил свое несогласие с требованием об освобождении командиров от занимаемых должностей, Рябиков одернул его:
— По-моему, вы страдаете политической близорукостью.
Почему именно политической, это осталось не проясненным. Ведь командиры обвинялись в нарушениях служебного характера, «политикой» там не пахло.
Стогов знал, по главку ходил слух, что с Рябиковым связываться небезопасно. Якобы он пользовался чьим-то «высоким» покровительством, поэтому брал на себя не всегда свойственные
Стогов чувствовал зыбкость подобных утверждений. Что стоит за этими словами, понимал ли это сам Рябиков или его завораживала невозможность открыто возразить ему, высказать сомнения, доказать их нелепость. Сколько уж раз жизнь учила, что, когда за какое-то конкретное дело «в ответе все», за него практически не отвечает никто. И дело просто не сдвигается с места.
«Народ мудро подметил: у семи нянек дитя без глаза, — мысленно усмехался Стогов. — А когда «все» за этого дитятю отвечают, и вовсе бестолочь получается».
Вот почему ничего хорошего от встречи он не ждал.
Действительно, разговор получился нервным, неприязненным. Рябиков выглядел уязвленным, воспринял рапорт Стогова как упрек: почему и он не рвется на фронт, как многие другие. Конечно, он не высказал подобную мысль, но это явно выражено на его лице, во взгляде, холодном и отчужденном.
— Как командир, полковник по званию, я сознаю свою необходимость быть на фронте. Так и хочу распорядиться собой, — неуступчиво доказывал Стогов.
— Вы прежде всего коммунист, а потом полковник, — отрезал Рябиков и со значением заключил: — Ваши желания и необходимости определяет партия. Учтите, она и решает, как вам поступить в каждом конкретном случае.
У Стогова возникло такое ощущение, что Рябиков в эту минуту пытался олицетворить собою партию.
К этому разговору, оставившему неприятный осадок, Стогов мысленно возвращался не раз, размышлял над ним, как бы процеживал каждое слово. «Да, — думал он, — я коммунист, но прежде всего, товарищ полковой комиссар, — возражал он своему собеседнику, — я человек…» И вдруг он сделал для себя неожиданное открытие, ни разу раньше не приходившее ему в голову. Свое отношение к службе, к делу, за которое отвечал, командуя заставой, пограничным отрядом, работая в главке, никогда напрямую не связывал с тем, коммунист он или беспартийный. Прежде заботился о том, что вот он, Стогов, бывший золоискатель и охотник из-под Иркутска, должен везде поступать так, чтобы ничем не посрамить, не запятнать своей фамилии. А ее знали на его родине. По крайней мере, в пределах района был известен его отец, Иван Стогов. Родом-племенем своим гордился. В семье, в той среде, где рос Тимошка, никогда не жаловали лентяев, бездельников и шалопаев, уважали и почитали старательных рабочих, мастеров, честных и открытых людей. Он это крепко усвоил.
На военной службе, считал Стогов, тем более возрастает понятие долга и высокой порядочности. Ему, командиру, людей доверили. Он посылал их на охрану границы, шел с ними в бой против басмачей. Командир Стогов — защитник Родины, ее границ. Это для него превыше всего. Ясное дело, вступая в партию, те же заповеди и жизненные правила обещал исполнять. Поэтому все понятия должны сойтись в одном, и не надо ставить коммуниста, как это делает Рябиков, над всеми остальными. Превыше всего должна быть наша человеческая сущность. Дело, долг, служение Родине для человека главное, а не то, коммунист он или беспартийный.