Всеблагое электричество
Шрифт:
— До сих пор без ума от сладкого? — усмехнулся художник, принимая угощение.
— Ну да, — подтвердил я и отправился опрашивать потенциальных свидетелей.
Полицейская карточка — универсальная отмычка; этот немудреный документ способен открыть практически любые двери. И одновременно полицейская карточка — это страшное пугало языческих праздников, начисто отбивающее у людей память и желание говорить.
Хочешь узнать от свидетеля что-то полезное — либо запугай его до полусмерти, либо задавай
И задавать эти самые правильные вопросы тоже следует правильно. Глупо спрашивать человека, не встречал ли он в гостях у своего ныне покойного знакомого некую личность, если дело было пару месяцев назад, этой самой «личности» он представлен не был, а описание внешности ограничивается парой стандартных фраз.
Другое дело — портрет. Люди зачастую куда более наблюдательны, чем представляется даже им самим. Многим достаточно увидеть человека один-единственный раз, чтобы узнать его при встрече несколько десятилетий спустя, а подавляющее большинство неплохо запоминает лица симпатичных им людей.
Лицо на моем портрете было симпатичным, более того — оно было откровенно красивым, даже несмотря на черные прорехи глаз, но все же никто из потенциальных свидетелей припомнить его не смог. И только когда я уже совсем отчаялся получить подтверждение своей догадки, консьерж в доме выпрыгнувшего в окно танцора вдруг подслеповато сощурился, разглядывая карандашный набросок, и часто-часто закивал.
— Помню это отродье! — заявил он и поспешно достал из-за пазухи пузатую фляжку. Дрожащей рукой поднес ее к губам и приложился к горлышку столь жадно, что ходуном заходил крупный кадык. — Мне эти глаза в кошмарах снятся, — пожаловался он, вытерев губы обшлагом ливреи. — Жуть!
— Глаза? — озадачился я, посмотрев на заштрихованные глазницы портрета.
— Они самые! — подтвердил консьерж и вновь приложился к фляжке, судя по запаху, с абсентом. — Клятые тени!
Поклонники «зеленой феи» далеко не всегда пребывают в здравом рассудке и нередко путают навеянные абсентом галлюцинации с реальностью, но старику я поверил.
Тени и глаза. Глаза и тени.
Мне и самому почудилось нечто подобное.
И, решив больше не терять время попусту, я отправился в «Прелестную вакханку».
8
Альберт Брандт пребывал в глубочайшем унынии. Он допил вино и теперь с задумчивым видом побалтывал в бокале оставлявший на стенках маслянистые разводы кальвадос.
— Пьешь? — спросил я, просто чтобы начать разговор.
— Пью, — коротко подтвердил поэт.
— Вдохновение не вернулось?
— Ни на грамм. Чувствую себя полной бездарностью. Не способен писать, не настроен читать. Никого не хочу видеть. Даже тебя, Лео. Извини.
— Выметайся отсюда! — потребовал я, отдергивая штору. — Сходи проветрись, а я пока поищу твое кольцо.
— И куда прикажешь мне идти? — удивился поэт,
— А где ты обычно блудишь?
— Лео! Я не могу повести Киру в бордель!
— И не надо. Ты совсем замучил ее своим… вниманием. Дай ей перевести дух.
Альберт покачал головой.
— Она обидится, если я не позову ее на прогулку.
— Уходи через черный ход, — предложил я и начал разжигать газовые рожки, поскольку за окном уже стемнело. — Киру предоставь мне.
— Это прозвучало… двусмысленно. Не находишь?
— Альберт, ты мешаешь! Мне искать твое кольцо или нет? — возмутился я, скатывая к стене толстенный персидский ковер. — Посмотри на себя в зеркало! Паршиво выглядишь, дружище. Тебе надо развеяться!
Поэт послушно глянул на свое отражение, задумчиво потер отметину на искривленном от старого перелома мизинце и вздохнул.
— Нет, не хочу. Ничего не хочу. Позови Киру, а?
— Тебе не кажется, что ты становишься излишне навязчивым?
— Это любовь!
— Это любовь, а не брак! Ей надо отдохнуть от тебя, а тебе надо просто отдохнуть.
— Я не устал…
— Хватит ломать комедию! — разозлился я. — Ты прекрасно можешь страдать и жаловаться на жизнь в каком-нибудь кабаке! Там больше слушателей!
— Не хочу никого видеть, Лео, пойми! Вдохновение оставило меня, а кто я без вдохновения? Обычная бездарность!
Я взял бутылку и угрожающе наклонил, готовясь вылить кальвадос на пол.
— Здесь ты пить не будешь.
Поэт посмотрел на меня с неодобрением.
— Ты сам просил отыскать перстень, — напомнил я. — Просто дай мне тебе помочь, Альберт.
— Я не могу оставить Киру.
— Да перестань ты! Хочешь, я скажу, что ты отправился обходить ломбарды в поисках перстня? Кира ведь знает, сколь важен он для тебя.
— Знает…
— Вот видишь! Тебе даже не придется врать, я все сделаю для тебя. Или на меня не рассчитывай и страдай дальше в одиночестве.
— Уговорил! — сдался Альберт. Не став менять несвежую сорочку, он облачился в пиджак, прихватил трость и высокую шляпу, но только вывалился за дверь, как сразу заглянул обратно. — Скажи Кире о кольце! Скажи, что скоро вернусь! — попросил он. — Скажешь?
— Скажу, что у тебя обострился геморрой, — ухмыльнулся я.
— Рискуешь! Я сейчас и двух слов не сложу, но когда протрезвею…
— Проваливай!
— Отличный костюмчик, кстати, — заметил вдруг Альберт и скрылся в коридоре.
Я немедленно оставил в покое ковер, взглянул на хронометр и встал в дверях, прислонясь плечом к косяку. Закинул в рот обсыпанный сахарной пудрой леденец, выждал загаданные пять минут, потом спустился на первый этаж.
Помятые музыканты только-только рассаживались по местам, сцена пустовала, а зал кабаре еще не успел наполниться заглянувшей на огонек публикой, поэтому мне без труда удалось отыскать Киру, которая курила у открытого окна.