Всегда говори «всегда»
Шрифт:
Ну вот, так он и боялся, что сцену устроит. Нет чтобы интеллигентно, по-человечески. Говорила Зинка: не ходи, напиши, что так, мол, и так. И не приезжай, мол. А он культурно хотел, поговорить, как люди. А теперь вот истерики слушать приходится.
Стас снова закурил.
– Оля, не приходи больше. Все равно я замки поменял. На всякий случай. Чего зря детей расстраивать! Мишу и так в школе затравили, мол, мать – зэчка.
– Стас, я же… из-за тебя зэчка! А ты теперь…
– Да не теперь! Не надо из меня подлеца-то делать! Я с ней уж два года живу! Ну, так
Два года?! Ольга поверить не могла. Выходит, Стас с ней жил, она думала, что все хорошо, а он в это время уже разлюбил ее, встречался с этой своей Зинкой, так, что ли? Это в Ольгиной голове никак не укладывалось. Или люди друг друга любят, или… И как же тогда все эти слова – про семью, про вместе выплывем или вместе потонем? Нет, не может быть, что-то тут не сходится…
– Как… два года? Я… я… суд был только семь месяцев назад… Два года?!
– Ну да! Ну что тут такого?! Да все разводятся! Вон Катька со своим разошлась, Митяй Ленку бросил, Колька тоже…
– Какой… Колька?
– Да Васин! Из-за которого весь сыр-бор был! Он теперь мой первый кореш! Представляешь? Смех!
Смешно. Колька Васин – первый кореш. Обхохочешься.
Ольга и расхохоталась. Ну конечно! Это все сон. Это же не может быть правдой, да? Колька Васин – первый кореш? Бред. Два года с какой-то Зинкой? Нет-нет, определенно она спит. Вот сейчас она проснется, напялит казенный ватник, пойдет в свой швейный цех, будет строчить шинельные рукава и дожидаться амнистии…
– Ну вот и хорошо. Я так и знал, что ты все поймешь, – на лице Стаса нарисовалось облегчение. Может, еще и полуфинал посмотреть успеет. – В общем, договорились, да?
И по плечу потрепал – молодец, мол, Мухтар! Хорошая собака!
Прикосновение было реальным. Пальцы Стаса – теплые, родные, чуть шершавые – пахли сигаретным дымом и машинным маслом. Ольга поняла, что никакой это не сон, это все на самом деле. И Зинка. И Колька. И Стас, который все это ей с улыбкой рассказывает.
В глазах у нее потемнело, будто разом настала ночь. Наверное, с Зойкой, соседкой по нарам, так же было, когда она ухватила табурет и поперла с ним на своего Федьку.
Ольга накинулась на Стаса, метилась в лицо – разбить в кровь, выбить из него всю эту блажь, чтобы узнал, чтобы вернулся, чтобы снова стал собой прежним. Она кричала – сипло, надрывно, как никогда в жизни. Она такие слова выплевывала ему в лицо, каких сроду не то что не говорила – знать не знала. Всю тюремную словесную грязь, всю мерзость пустила в ход.
– Я ж за тебя срок мотала! За тебя! Ты… ты! Гнида ты! Поскребыш!
Он испугался. Женщина, которая била его по лицу, была не его женой. Она выкрикивала такое, чего он ни в армии, ни в гараже сроду не слыхал. Слава богу, домой не пустил, слава богу, замки поменял вовремя… Пригрел змею на груди. Права маманя…
Поймал ее руки – тонкие, но, зараза, цепкие. Всю щеку раскровенила, сука бешеная.
– А ну! Осади! Тихо, тихо! Научилась там, среди зэков, руками-то махать! Тихо, ну!
Смазал по щеке –
– Стасенька, милый, не бросай меня! Что я буду делать?! Куда я пойду?! И… Миша с Машей…
Плюхнулась задницей в грязь, сидит, раскачивается, сопли в три ручья – смотреть тошно. Ну что за женщина? Нельзя как-то красиво все сделать, что ли? Просто разойтись по-хорошему, вот без этого всего? Художница, блин, а устроила… Хуже бабы базарной, честное слово! Надо же как-то… Ну, гордость иметь, что ли…
Нет, Стас – парень не злой. Похлопал ее по плечу по-доброму:
– Ну-у, завела! Водопад! Нормально все. Устроишься где-нибудь, работать пойдешь. Не всю жизнь за моей спиной-то!..
– Я за тебя… срок получила.
– Невелик срок – семь месяцев. Все правильно я тогда решил. Тебя-то отпустили, а меня бы по полной закатали! Ну, я поехал. А ты к детям не лезь. Что их зазря расстраивать! Маша Зину мамой зовет. Миша тоже привыкнет. Ты их только того… не беспокой. Денег дать тебе – на автобус там, на все дела?
Ольга поползла по асфальту, вцепилась в брючину – ну чисто репей. Господи! Ну сколько можно устраивать народный театр?! Стасу сделалось противно.
– Стас! Не уходи!
Осторожно выпростал ногу, штанину отряхнул. Достал бумажник, отсчитал четыреста рублей, потом подумал и добавил еще сотню для ровного счета. Больше мелочи в бумажнике не было, и Стас с сожалением подумал, что вот придется теперь на заправке разменивать пятитысячную купюру. Ну уж ладно, чего там… Не зверь же он…
…Машина Стаса давно скрылась за поворотом, а Ольга так и сидела на земле, уткнув голову в колени. Не было у нее сил подняться, не было сил кричать, она только раскачивалась из стороны в сторону и тихонько поскуливала. Где-то по самому краю сознания вспыхивала пунктиром единственная удивленная мысль: неужели я еще жива?
Чьи-то руки подхватили ее под мышки, дернули вверх. На одно безумное мгновение Ольге почудилось, что это Стас вернулся, что наваждение прошло.
– Вот так, голубушка, вот так… дышите. Оленька, дышите…
Нет, не Стас. Григорий Матвеевич. Откуда он тут? Зачем?
– Я, Оленька, торопился, предупредить вас хотел, да не успел. Вот ведь несчастье-то…
Ноги ее не держали, были ватными. Голова моталась, как у тряпичной куклы.
Григорий Матвеевич прислонил Ольгу к капоту ржавого «Запорожца», на котором все еще стояла ее сумка.
– Воды нет… вам бы… воды… Присядьте… присядьте, голубушка.
Горло вдруг разжало, отпустило, и изнутри прорвалось все то, о чем она скулила, стоя коленями в дорожной грязи:
– Он сказал… два года!.. Сказал, чтобы я не приходила… Маша ее мамой зовет… Так не бывает… Я же вместо него… под суд, в тюрьму, а он… Я не знаю, как мне жить… Я не хочу! Не хочу жить! Не могу! Не хочу!
Григорий Матвеевич ухватил ее неожиданно сильными руками за локти, держал крепко.
– Все пройдет. Все пройдет. Надо сейчас перетерпеть. Отпустит, скоро отпустит, легче станет.