Всегда говори «всегда»
Шрифт:
– Хорошо. Только все время в нос говорит. И простужается.
– В сад ходит?
Мишка помотал головой:
– Сейчас нет. Дома сидит, болеет.
Значит, Машку повидать не удастся.
– Мам? Это от аденоидов, да?
– Что?
– Машка болеет? От аденоидов?
– Думаю, да.
Мишка начал понемногу оттаивать. Прислонился щекой к ее плечу:
– А помнишь, как мне их вырезали и ты со мной в больнице лежала? И читала про крота. Помнишь?
Конечно, она помнила. Крота звали Слепыш.
– И был очень запасливый! – Мишка счастливо улыбнулся. – А потом ты мне мороженое купила, помнишь? И сказала, что теперь все можно!
Они еще немного повспоминали – слепыша, мороженое, хорошие времена, когда Ольга еще не укатила в Москву и каждый вечер рассказывала им какую-нибудь историю – всегда разную. Зина – та не рассказывает. Говорит, что не знает историй.
– Мишка, она вас… не обижает?
– Не-ет. Только ей на нас наплевать. Она на нас даже не смотрит. Когда гости приходят, тогда смотрит. И не поет, и про крота не читает, и не целует. Мам, зачем ты в Москву укатила? Помнишь, как раньше хорошо было?
Ольга прижала его крепче, отвернулась – не надо, чтобы он видел, как она плачет, нельзя, ему и так не сладко.
– Скоро опять будет хорошо, Мишка. Это я тебе обещаю. Я, знаешь… Я все время про вас думаю, и на работе, и дома, и везде. Про вас с Машей. Ты… скажи ей, что я ее очень люблю. Скажешь?
– А сама почему не говоришь?
– Я не могу. Мне… В общем, я не могу сейчас домой явиться…
– Почему?
– Миш, я обещаю: когда-нибудь все объясню. А сейчас просто скажи ей, ладно?
– Ладно… Мам, а ты с Машкой тоже будешь лежать? Когда ей аденоиды вырежут?
Ольга кивнула:
– Конечно, буду.
Мишка задумался, потом спросил:
– А как ты нас заберешь, если ты в Москву укатила?
– Я вас в Москву заберу.
Снова задумался.
– А папу тоже заберешь?
Ольга помолчала немного. Господи, как же ему все объяснить-то?..
– Наверное, папу придется оставить. Наверное, он с нами не поедет.
Мишка вдруг заерзал, засуетился, вывернулся из-под ее руки:
– Ой, я пошел. Мне с тобой нельзя, а я забыл. Забыл я!
Ольга задержала его руку – еще немного, хоть пару секунд…
– Мишка, я тебя люблю очень.
Он подумал немного, потом прижался к ней лицом, обнял:
– Я тебя, мама, тоже люблю.
Схватил рюкзак и опрометью кинулся к воротам.
У ворот уже ждала Зина. Недовольно притопывала ногой:
– Ну? Почему так долго?
Мишка соврал, что классная всех задержала после звонка.
Всю дорогу домой Зина молчала. А сама думала, как бы так Стасу половчее ввернуть, что мальчишка-то уже, между прочим, не грудной. Вон лоб здоровый вымахал! Пусть бы сам в школу ходил! Ей до смерти надоели эти вечные встречи, проводы, прогулки, уроки… Она молодая,
После того как Мишка убежал, Ольга долго еще сидела на заднем дворе, курила и ревела. Выкурив почти пачку, она кое-как успокоилась и пошла к Григорию Матвеевичу.
Дверь была заперта. Странно. Она ведь сообщила, что приезжает. Дозвониться не смогла, но отправила телеграмму.
Послышались шаги на лестнице, на площадку, тяжело дыша, вскарабкалась соседка. Увидела Ольгу, которая топталась у двери.
– Вы к Григорию Матвеевичу?
Ольга кивнула:
– К нему.
Соседка поставила на пол сумку, стала шарить в поисках ключей.
– Нету его. В больнице. Доктор сказал – помирает.
– Как помирает?
– Как, как!.. Господи, да где ж ключи-то?.. Как все люди помирают, так и он. Срок пришел, видать, вот и помирает.
…В больницу Ольгу долго не хотели ее пускать.
– Посещение – с трех до четырех, – бубнила регистраторша. – Завтра приходите.
В конце концов Ольга сунула регистраторше коробку московских конфет, купленных для учителя, и та сменила гнев на милость.
В палате было душно, пахло лекарствами, немытым телом, больничной кухней. В углу пациенты резались в домино, на койке у окна усталая женщина с запавшими глазами уговаривала страшного, желтого мосластого мужика покушать домашнего.
Григорий Матвеевич лежал, до подбородка накрытый ветхой больничной простынкой, – такой маленький, такой старый, что у Ольги сжалось сердце. Она села рядом, взяла его за высохшую, почти бестелесную руку. Григорий Матвеевич был очень плох. По привычке бодрился, но было видно, с каким трудом дается ему каждое слово.
– Что это вы так… взбаламутились, Оленька? Вот полежу, отдохну, да и стану опять…
Ольга сжала его руку, погладила по заросшей седой щетиной щеке:
– Григорий Матвеевич, вы лучше молчите… Вам нельзя утомляться.
Стариковская лапка в Ольгиной ладони дрогнула:
– Как… хорошо. Хорошо, голубушка…
– Что?
– Что мы повидались. Скучаю я без вас, Оленька, так скучаю. Письма по три раза перечитываю, в шкатулке храню, где покойной Марьи Никитичны письма, там и ваши. Рад, что… что… рисуете… что… в Москве…
Исчерпав запас сил, Григорий Матвеевич прикрыл глаза. Ольга молча гладила его по руке. Григорий Матвеевич, кажется, на пару минут задремал, потом открыл глаза, заволновался:
– Оленька! Ключи-то! Ключи! Ах, пень старый!..
– Какие ключи, Григорий Матвеевич?
– Да вот эти самые… от квартиры… только беспорядок… уж давно… не ждал… Вы… не обессудьте.
Он попытался сесть на кровати, но тут же опять откинулся на подушку. На лбу выступила испарина, дыхание сделалось частым, тяжелым.