Всего четверть века
Шрифт:
— Не круто ли берёшь?
— Правде нужно в глаза смотреть.
— В чём же она, правда, по-твоему?
— Не тех детей вырастили.
— Плохих?
— Иждивенцев. Нового типа, между прочим. Саранча. Да такая саранча, что джинсами не отделаешься. Вот говорят — вещизм. Модное слово. Пишут, долдонят, а главного смысла не видят.
— Какого смысла?
— Простого. Тряпки, барахло, стереодрянь громкоголосая и прочий ясак, которым они нас обложили, — это же всего лишь поверхность айсберга. Надводная часть. А под ней что? Разве для наших милых деток одни штаны с наклейкой — вещь? Если бы! Ты в корень зри! Не штаны
— Сергей!
— Что Сергей? Правда не нравится?
— Я тебя таким не видел.
— Я тоже многого не видел и не ожидал, а вот дожил! И ты меня послушай! И дети для них — вещь! Ничего святого, поверь. Никакого чувства долга, полная безответственность и скудоумие. Модно парик носить — ношу, модно детей рожать — рожу. Рожу и буду эту вещицу маленькую по бульварчику возить в немецкой колясочке, в японском комбинезончике, с папуасской погремушечкой… Да и сама я вещичка ничего, в косметике ароматной, в упаковке импортной. Возьми меня какой-нибудь дядечка в дублёночке, а ещё лучше с «жигулёночком». Поиграйся с мамочкой-вещичкой, а младенца-вещицу бабушка присмотрит, а молочка дедушка-копилка купит!.. Вот тебе и вещизм, вот тебе и инфантилизм-идиотизм. И нечего страусу уподобляться, делать вид, что всё нормально идёт. Саранча летела и села, всё съела и опять улетела. Куда? Куда они летят и где сядут?
— О чём шумим, братцы?
Это Игорь подошёл и, как и я, смотрел на Серёжку в некотором удивлении.
— О молодом поколении, — сказал я.
— Слишком громко шумите.
— Не подсмеивайся. Придёт и твой час! — пригрозил Сергей.
Но Игорь другого часа опасался. Сергеевы заботы ему не такими уж драматичными представлялись. Шесть лет назад Зина после очередной пытки сохранением родила дочку. Родила тяжёлыми родами неблагополучного ребёнка, девочку, чья судьба должна была решиться в ближайшие месяцы сложной операцией, всю меру опасности и ненадёжности которой Игорь профессионально понимал.
Девочка была худенькой, большеглазой и умненькой. Когда я наезжал к ним в последний раз, она сидела с книжкой на диване.
— Как живёшь? — спросил я вполне серьёзно.
— Хорошо, — ответила она, как обычно отвечают дети.
— Жизнь у неё сложная, — сказал Игорь. — Стихи даже сочинила.
— Стихи?
— Да, — кивнула девочка.
— Прочитай, пожалуйста!
Она отложила книжку:
— Я хочу помечтать, Я давно не мечтала, Только надо вставать, И опять — всё сначала…— Врачи, лекарства, процедуры, — пояснил Игорь.
У меня сердце сжалось.
— А о чём ты мечтаешь?
— Я мечтаю, что я бегаю и прыгаю…
Поможет ли ей операция? Да, Игорю было не до проблем сексуального вещизма. Однако каждый своей бедой мучится, а своя беда — самая важная в мире. Игорь это понимал и потому спорить с Сергеем не стал. Сказал миролюбиво:
— Юпитер, ты слишком сердишься.
— Значит, я
— Вот этого я не говорил. Я ведь не слышал всей твоей речи.
— Это не речь, это крик души. Куда идём?
— Дети или мы?
— Я всегда знал, куда иду.
Да, Сергей знал. Всё, что он делал в жизни, было правильно. И не вина, а беда его была в том, что жизнь и ему и тем, кого он любил, не приносила счастья. Он видел это, мучился, но понять, почему так происходит, не мог. Когда это непонимание переполняло его, Сергей вспыхивал, как сегодня, обрушивая сначала негодование на тех, кто правила нарушал, а потом… Сергей был добрым человеком, и гнева его, самого злого, даже такого, какой выплеснулся, по-моему, впервые в этот последний новогодний вечер, хватало ненадолго, И он уже достиг высшей точки.
— Только за мной никто не идёт. Но я знаю, я шкурой чувствую, что им будет хуже. Поэтому я кричу. Потому что мне больно за них, а не потому, что им наплевать на меня.
— Кому наплевать?
— Зачем ты это спрашиваешь, Игорь. Ты же прекрасно знаешь. И этой дрянной девчонке, и моему Андрею… Да и Лиде, если на то пошло. Ты доволен моим исчерпывающим ответом?
— Я не хотел тебя обидеть.
Была у Игоря такая счастливая особенность — обычными словами, самим тоном гасить напряжённость.
Впрочем, маятник и сам уже качнулся в другую сторону.
— Я старался быть справедливым. Я сказал сейчас — «моему Андрею» И я не оговорился. Я любил и люблю его больше. Но я удочерил эту девочку и хотел быть справедливым, хотел относиться одинаково к обоим. Больше того, к нему я относился строже, а ей больше прощал. Неискренне. И они чувствовали эту фальшь, Наверняка чувствовали. И Лида видела…
— Сергей, не перегибай. Тебе не в чем упрекать себя.
— Мне-то? — он развёл руками. — Вы мои единственные друзья. Нужно же кому-то говорить правду.
— Ты уже призывал смотреть правде в глаза, — заметил я.
— Так посмотрите же до конца. Пошли в кабинет.
— Может быть, ты скажешь такое, о чём будешь жалеть, — предостерёг Игорь.
— О чём мне жалеть? Пошли.
В кабинет, где по-прежнему стояли тёмные дедовские шкафы, подёрнутые пыльной сединой, на диване, запрокинув голову на потёртый валик, спал Димка.
— Полюбуйтесь на художника слова! — ткнул в него пальцем Сергей. — В олимпийском отдохновении.
Потревоженный Дима что-то пробурчал во сне.
— Пусть спит! — сказал Игорь.
— Да чёрт с ним. Раскольникова, наверно, с топором под мышкой видит или майора Пронина. Что ему мелочи жизни?
Я мог бы возразить, но промолчал.
— Мелочи жизни, — продолжал Сергей, — кто бы мог подумать, что они существуют? Разве в юности есть мелочи? Есть, конечно, но их не замечаешь. Они розовым туманом окутаны до поры до времени. Мечтой, в которой не сомневаешься. Думаешь, что всё будет. Вера будет поэтом, а я — учёным. Но вот гроза, шквал, туман рассеялся. Веры нет. Какой я учёный, вы знаете прекрасно. Я тоже. Мой дед был учёным, и мне есть с кем сравнивать. Но талант, понятно, от бога. Его не наживёшь. Я про человеческий уровень. Это уже твоё. Но его-то подтачивают обступившие мелочи. Короеды, безобидные с виду жучки. Маленькие ошибки, ложь якобы во спасение, самообман, мелкие, вроде бы не принципиальные сделки с совестью… И уровень всё ниже. И, наконец, его уже не видят, не замечают. И на тебя плюют. И поделом.