«Всего лишь врач»
Шрифт:
Под наркозом сняли швы, развели края раны.. При ревизии кровотечения не было, перевязанные культи вены не кровили, диастаз между ними был порядка трех сантиметров. Козмарев обнажил бедренную артерию, лежащую рядом с веной – она не пульсировала.
– Во время операции пульсировала?
– Не знаю, не обратил внимания. Увидел, что цела, а дальше занимались ранением вены. – признался я, ощущая себя никуда не годным дилетантом. – Никак не могли остановить кровотечение.
– Видишь ли, у большинства хирургов нет личного опыта лечения таких ран. Пациентов, как правило, не успевают довезти до операционной. Опель специально выезжал на передовую, чтоб увидеть таких раненых. Парню еще повезло.
– Скорая отъезжала от приемного покоя и на соседней улице увидела, что лежит человек.
– Да, повезло. Ну, что – будем артерию смотреть.
Козмарев подвел под сосуд резиновые держалки, выкроив их из хирургических перчаток, вскрыл просвет и зондом Фогарти извлек тромб. Появился слабый кровоток.
– Контузионный тромбоз. – сказал он свой диагноз. Зашив артерию, он вырезал кусок большой подкожной вены и, перевернув
– Вот и все, а теперь – ампутация. – Заметив мой недоуменный взгляд, решительно высказался – Конечность не спасти. Уже развилась ишемическая контрактура мышц. А это я проделал, чтоб тебе показать, как надо поступать в таких случаях.
Ногу отняли в верхней трети бедра. Когда сели писать протокол операции, Козмарев пробасил
– Не переживай. Ты все правильно сделал. У парня огромная кровопотеря была, шок. В таком состоянии сосудистой пластикой не занимаются, тут надо жизнь спасать. Все правильно сделал.. Вызови машину, скажи, что через десять минут буду готов.
– Куда везти, в больницу?
– Нет, домой поеду. Я ведь тоже после суток. … Иглодержатели у вас говно. Надо со своими ездить. Уже столько вам перетаскал… Куда ваша старшая их девает?
Но это было потом, а пока я стоял возле напоминающего больничную каталку прозекторского стола, где лежал труп с содранной на бедре кожей и , как мог, отбивался от ехидных замечаний и вопросов своего преподавателя. Машкара вела нас все полтора года до экзамена. Только раз на третьем семестре, на время болезни, ее подменил аспирант кафедры – кубинец, невысокого роста, смуглый, с короткой полукруглой челкой, говоривший по-русски с сильным акцентом. Как-то раз мы вместе с ним вышли после вечерних занятий и пошли под осенним, моросящим дождем к метро по улице Льва Толстого. Он был чем-то заметно расстроен, не хотел прятаться под зонтик, что-то бормотал по– испански, злобно и отрывисто. Я спросил его, что случилось? Он печально произнес: « Сегодня сообщили, что погиб Че Гевара». – «А кто это?» – «Революционер. Соратник Фиделя. Это очень большая утрата для нас, для Кубы». Мне показалось, что в этот момент он был готов отдать все на свете, лишь бы срочно возвратиться на родину. Здесь ему не с кем разделить свою скорбь. Здесь только дождь, ветер и неприветливый свет фонарей в черноте улицы чужого города…
Разумеется, анатомия была не единственной медицинской дисциплиной, изучаемой на первом курсе. Были еще и гистология, биология, нормальная физиология… но эти кафедры не оставили во мне заметного следа, и со временем стерлись из памяти. Так физиология запомнилась только одним… Практическое занятие по синаптической передаче нервного импульса сделали общим для нескольких групп. Приколов булавками лягушку к дощечке, я на секунду отвел взгляд в сторону и увидел за соседним столом ту, о которой грезил потом долгие годы. Каштановые волосы ниже плеч, невыразимо нежные черты лица, плавно закругленный носик, серые, темные глаза с каким-то тонким жеманством осматривающие мир, пауза чуть приоткрывшегося рта… Марина Миллер… Красивых, привлекательных девушек на нашем курсе, в моем понимании, было немного, во всяком случае я засматривался только на двух – на Бэлу Тэслер со второго потока и ее подругу, полненькую, смешливую блонидинку. Но Марина для меня всегда была вне конкуренции. Увидев ее, я почему-то сразу убедил себя в полной ее недосягаемости для меня, и так и не решился открыться ей в своих чувствах. С первых дней ее всегда окружали самые яркие личности нашего курса, с которыми я не мог тягаться, – была у нас такая устоявшаяся еврейская компания ребят, остроумных, веселых, с артистическими талантами, всегда выступавшие на студенческих капустниках. Они больше, чем кто-либо другой, привносили в нашу среду то, что делает студенческие годы особенными, незабываемыми. Алик Майзус, Сеня Минчин, Женька Пикалев, Сима Смирин, Боря Шнейдерман, Кауфман…и еще, и еще. Медицинский институт…В конце второго семестра их чуть было не исключили. Это случилось в преддверии шестидневной арабо-израильской войны, когда нарастало напряжение на границе, пошли боевые стычки… и наша пропаганда выступила с осуждением Израиля. В это время наши ребята были замечены в синагоге, где якобы проходил сбор средств на строительство подводной лодки для Израиля. В шестой аудитории собрали курс с целью дать оценку вопиющему факту, заклеймить позором недостойное поведение некоторых советских студентов, и потребовать от ректората их исключения. Народу набилось – яблоку не упасть. В президиуме декан, зав. кафедрой истории КПСС, члены парткома, комсорги.. Я сидел на первом ряду балкона и в разгар постыдного спектакля с гневными, обличительными речами партийного руководства почувствовал, что обязан выступить в защиту ребят. Никогда до этого я не выступал ни на каких собраниях и, как черт от ладана, бегал от всего, что было связано с «общественной» жизнью. Я давно убедился в том, что я не публичный человек, и всегда дико комплексовал, подходя к трибуне, даже читая лекции по своей специальности. Поэтому мне надо было много преодолеть в себе, чтоб поднять руку и попросить слова. Я начал витиевато – я напомнил присутствующим эпизод из фильма Ромма «Обыкновенный фашизм», где Калинин вручает государственные премии, а гитлеровская пропаганда преподносила эти кадры, как свидетельство того, что правительство СССР одаривает земельными наделами партийных активистов. Этим я хотел сказать, что
– Ну, Гоша, ты завернул… Я ни фига не понял. «Стюардессу» хочешь? – сказал после собрания Алик Майзус, протягивая пачку сигарет.
– Нет. У меня «Опал». – к месту вспомнил я известный анекдот и вытащил свой Беломор.
Гошей меня прозвал Серега Гуденко из параллельной группы. Кстати, и этот анекдот я услышал от него. Худенький, остролицый мальчишка с вечно смеющимися глазами и зычным тенорком. Его нарочитая нагловатость соседствовала с не преодоленным с возрастом детским романтизмом. Его легко было представить в роли мушкетера, в ботфортах и шляпе с пером, готовый кинуться на любого великана. Недавно я узнал, что Серега умер от какой-то загадочной инфекции, подцепленной во время отпуска в арабских эмиратах. Его любимым анекдотом был такой: «По – французки шляпа – шапо, а презерватив – шапэ. И вот один иностранец, плохо знающий язык, приехав в Париж, идет в шляпный магазин и просит продать ему черный шапэ.
– Месье, у нас такие вещи продаются в аптеках.
– Вот как, странно.
Идет в аптеку. Просит черный шапэ.
– Месье, извините, но у нас нет черных. Есть японские, с усиками, на пружинках… Почему именно черный?
– Видете ли, я еду к вдове моего покойного друга…
– О, месье! Как это тонко! ».
Тоже в анатомичке рассказал, на черной лестнице…
Два года нас щадили, а вот третий курс начался с колхоза. Сбор на Витебском вокзале, оттуда электричкой до Павловска и на автобусе до села «Федоровское». Накануне вечером, выпив на двоих бутылку водки, с Джоном отправились в ЦПКО, на танцы. На «пыльник» – так называли танцевальную площадку, устроенную на Масляном Лугу, которую зимой заливали под каток. Чего нас понесло туда? Хотя, понятно чего…За высокой решетчатой оградой грохотала музыка, под которую громадная толпа народу в свете прожекторов выражала себя в танцах. «Во лбу» уже было, и я , мягко говоря, не вполне качественно мог оценивать происходящее перед глазами. Счастливый мир кружился вокруг, затягивая в свой водоворот. Остановив свой выбор на грудастой девице, по всем признакам принадлежавшей к простому сословию учениц ПТУ, я пригласил ее на танец. После танца совершенно неожиданно для себя я оказался лежащим на вытоптанном кругу «пыльника», да еще с разбитой мордой. Вокруг меня сконцетрировалась радостно визжащая компания девиц, среди которых была и моя танцевальная партнерша, которая громче других подбадривала кого-то дать мне еще. Всем было очень весело. Появившийся откуда-то Джон помог мне встать и поспешно увел прочь, не взирая на мое сопротивление и яростное стремление отомстить неизвестно кому.
Утром, собираясь на вокзал и разглядывая себя в зеркале, с мазохистским удовлетворением произнес : «Так тебе и надо, бурш хренов».
В тамбуре переполненного вагона электрички, когда я курил, одолеваемый тошными мыслями о себе, ко мне подошел наш Алик Смирнов, бородатый крепыш, казавшийся мне сейчас раздражающе бодрым. Поставив на пол свой тяжелый , как у альпиниста, рюкзак, он спросил своим тоненьким, но хриплым голосом
– Фотик принес? – напоминая о моем обещании захватить с собой фотоаппарат.
Оскорбленный такой бестактностью, я не сразу сообразил, что он не видит моего синяка. Пришлось приподнять черные очки и продемонстрировать причину своей забывчивости.
– Извини. Не до фотика было.
– Гоша! Как же они до тебя допрыгнули?
Разместили нас в длинном, деревянном бараке, на нарах, устланных старым сеном. На улице, под навесом – обеденный стол с лавками и побеленная печь, топившаяся дровами. Стали обживаться. На дверях туалетной будки вместо привычных «М» и «Ж», нарисовали генетические символы мужской и женской особи: кружок с крестиком – женщина, кружок со стрелкой – мужчина. (Много лет спустя, оказавшись в Праге, я увидел такую же символику на дверях туалета в ресторанчике у Карлова моста). Нацепили плакат на стену барака: «Товарищи колхозники, поможем студентам убрать урожай!». Утром шли на поля, дергали морковку из грядок, сортируя в ящики : «стандарт», «не стандарт». Дневная норма – двадцать ящиков. Мы с Джоном записались в грузчики, сопровождали колесный трактор с прицепом, вываливая в него морковку из наполненных ящиков, собирая их по всему полю. За рулем трактора сидел белобрысый, предельно флегматичный парень, постоянно погруженный в какую-то гипнотическую спячку. Опростав очередные ящики, мы громко окликали его и тогда он, на миг встрепенувшись и мотнув головой, словно сгоняя с себя остатки сна, врубал передачу и, привычно трясясь на сиденье, вел трактор дальше вдоль грядок. Один раз, когда выдался жаркий день, он отвез нас искупаться на какой-то водоем с гусями, за что мы ему были очень благодарны.
Контролировал от совхоза нашу работу молодой, пышнотелый, двухметрового роста мужик – управляющий. Он приезжал на двуколке, запряженной гнедой лошадкой, одетый в серый макинтош, и черную шляпу. Общаясь с нами, старался вести себя культурно, сдержанно, не поддаваться обаянию наших девушек и гнуть свою линию на качественное выполнение работы.
После работы играли в футбол. Роль судьи брал на себя Шура Маянц, высокий, широкоплечий, бритоголовый атлет, признанный на курсе поэт и красавец. Естественно, что его дальнейшая карьера была связана со спортивной медициной, на старших курсах он уже подрабатывал врачом, чуть ли не в футбольном «Динамо». Невероятного шарма был парень. ( Маянца тоже уже нет в живых). Его фирменной фразочкой победителя было притворно-заботливое : «Ну, как? Не стошнило? Хуже не стало?» В его устах все звучало серьезно, по-мужски.. «Не надо, ребята».