Всего одна жизнь
Шрифт:
Ухожу я от них не скоро. Весь обратный путь меня не покидает тепло их дома. Таниных родственников мне трудно уже представить другими.
На «Птичьей горе», в коридоре у вешалки, застаю Ваню. Очки на большом носу сверкают победно, славно литавры. Он сидит на стуле и громко читает Бальмонта:
— «Любовь огонь, и кровь огонь, и жизнь огонь — мы огненны».
— Черт возьми! Что за пикет?
— Ш-ш…
Более заговорщицкую улыбку трудно себе вообразить. Ваня — москвич, приехал сюда пять лет назад, как и Муся. По здешним понятиям, это «специалист со стажем». Заведует терапевтическим отделением. Очень
— Мы его поймали, — шепчет Ваня.
— Кого?
— Феликс у нас в гостях.
«У нас»… Я едва не давлюсь от смеха.
От Лориных поклонников нет отбою. Она объясняет это характером работы: Лора — журналист в городской газете. Возможно, миловидная внешность, темперамент и извечная женская тайна в глазах не имеют решающего значения. Пока не берусь ничего утверждать. Но констатирую: Лора поставляет «Птичьей горе» интересных ребят. Некоторые из ее поклонников со временем становятся общими друзьями «птичьегорцев». Так было с двумя молодыми инженерами — Толей и Волей. Кто-то из них сильно приударял за Лорой (кто именно — я так и не понял). Потом они стали неотъемлемой частью нашего кружка, они играют на гитарах, поют в два голоса и отчаянно ухаживают за всеми подряд женщинами, появляющимися на «Птичьей горе». Мы называем их «кабальеро». В ответ они начинают грустно тянуть «Летят утки». При этом Ваня не может удержаться и, как пес на луну, принимается подвывать. У Вани совершенно нет слуха.
Есть еще среди Лориных поклонников удивительно наглый молодой инженер, блестящий, словно гусарский офицер, Мурзабек Каримов. Тяжкий крест «Птичьей горы». Он пишет плохие стихи и читает их с удивительно надменным видом. И начинает всегда неожиданно, по собственной инициативе. Таких поэтов я сроду не видел, хотя любил ходить в институтские годы на вечера поэзии и насмотрелся там всякого. Недели две назад мы его здорово раскритиковали — пусть человек учится. А Ваня большой дока по части стихов. Врожденный критик. Но Мурзабек обиделся и перестал у нас появляться. Однако, уверенный в неотразимости своих чар, он принял теперь новую моду — пишет Лоре любовные послания, которые с утомляющим однообразием подписывает: «любвеобильный Мурзабек». Мы его теперь иначе и не называем, как «любвеобильным Мурзабеком». Ваня считает, что у него (вместо чувства юмора «рудимент хвостика в области копчика», а Лора, не скрывая, смеется над «любвеобильным».
Но есть один поклонник, к которому Лора явно благоволит, — горняк Феликс, загадочная личность. О нем ходят слухи, как о талантливом, но странном человеке. Он появляется у нас очень редко. Когда Муся дежурит, а нас с Ваней нет дома. Мы с ним незнакомы. Такая конспирация нас раздражает. Мы воспринимаем это, как пренебрежение к нашей большой семье. И вот мы его поймали!
План прост и ясен. Мы начинаем жарить картошку на кухне, патрулируем коридор, грохочем посудой и распеваем песни, скрашивая свой неприятный труд. Дом наполняется шумом и движением, будто большая ресторанная кухня. Появляется Лора — для выяснения, «отчего мы взбесились». Мы удивлены, узнав, что она дома… Нет, она не может помочь нам. Ах, она не одна! Отлично. Будем есть все вместе… Нет? Жаль…
Через час картошка изжарена. За ужином в «ничьей комнате» (кроме
— Домой он хочет…
— Как, уже?!
Лора не выдерживает и, давясь смехом, скрывается в направлении коридор — туалет — кухня. Через минуту она проносится обратно.
— Выпустим?
Ваня непреклонен:
— Сначала заставим его сказать дядям «здрасьте».
Мы садимся в «ничьей комнате» за очередную шахматную партию. Этот матч-турнир длится уже третий месяц.
— «Спартак» выигрывает у «Зенита» со счетом двенадцать-девять, — напоминает Ваня.
— Десять, — уточняю я.
— Проверим.
На доске записаны числа и результаты всех партий.
— Двадцать шестого? — вспоминает Ваня, запуская пятерню в свою стоящую торчком черную шевелюру. — Признавайся — дописал? Что-то я не помню этой партии.
— Потому, что ты ее проиграл.
— Возможно. Итак, я начинаю!
— Дудки. Я играю белыми.
— Выиграл у меня черными? Тогда держись! Так, е два — е четыре… Красиво, однако, Симонян забирает мяч…
Мы совершенно оторваны от большого футбола. Даже репортажи редко доводится послушать — разница во времени четыре часа. Именно любовь к футболу поначалу способствовала нашему быстрому сближению с Ваней. Партия прервана телефонным звонком.
— Мусенька? — поет Ваня. — Как дежурится, хозяюшка?
Мусю все называют «хозяюшкой». Это соответствует действительности на «Птичьей горе». Все трое — Ваня, Лора и Муся — приехали в один год, получили по комнате в этой квартире, не зная друг друга, а сейчас это единая семья, с одной хозяйкой — Мусей.
Ваня молча держит трубку, слушает, и я вижу, как улыбка исчезает с его лица.
— Тебя, — неожиданно серьезно говорит он мне и протягивает трубку.
— Володя, у Тани что-то падает давление… Вообще она ничего, но вот давление, понимаешь…
— Ты меня не успокаивай. Что случилось?.. Петру звонила?
— Звонила. Только…
— Что? Ну, говори же, ради бога!
— Он пьяный, — шепчет Муся.
Я едва разбираю слова.
— Что?!
— Понимаешь, мы с Николаем вымыты. Еще один аппендицит остался… Лучше тебе, наверное, прийти…
— Да, да… Конечно.
Путь до больницы я проделываю бегом, и предчувствие громадного несчастья ни на минуту не покидает меня.
Накинув халат, бегу к Тане. В палате тишина и покой. У кровати сидит сестра. В вену медленно капает кровь. Измеряю давление. 70 и 50.
— Как ты себя чувствуешь, Танечка?
— Ничего. Слабость…
Безмятежность обстановки немного успокаивает меня. Отчего же упало давление?
В ординаторской у стола, сгорбившись, сидит Петр Васильевич. Глаза его закрыты. Рядом стоит Николай в перчатках и без халата. Майка туго облегает мощную грудь. Лицо спокойное, распаренное, словно он только что вышел из ванной.
— Ага, ты пришел…
— Давление семьдесят и пятьдесят.
— Уже час так держится, — говорит Николай.