«Всех убиенных помяни, Россия…»
Шрифт:
Чем была, с точки зрения духовной, дореволюционная Россия? Сознание своих ошибок, явились ли они следствием заблуждения или слепого упорства, все равно — обязательно для тех, кто хочет понять, осмыслить результаты их прошлой деятельности, понять, почему так, а не иначе сложилось их «сегодня», неразрывно связанное с «вчера». Сознаемся же, что Россия, Россия вчерашнего дня, представляла собой конгломерат случайно сцепленных, нередко даже враждебных друг другу индивидуумов, пеструю сумму слагаемых, слишком разнородных, чтобы их можно было слить в одно целое. Духовная жизнь захватывала только верхний, очень тонкий слой нашего общества.
Моральный разброд того, что называлось русским народом и что, в сущности, им не было, не замедлил с особенной наглядностью сказаться в первые же годы так называемой «свободы». Не успел еще немецкий штык достаточно ясно объяснить, что значит эта самая «свобода» в переводе на язык войны, как вся Россия, от хладных финских скал до пламенной Колхиды, уже стремительно катилась к анархии, умело использованной большевиками.
Эпоха гражданских войн только обострила это раздробление, подвела бесспорные, пусть и мучительные итоги. Миллионы обывательской слизи покорно дали себя высечь коммунистическому кнуту: к сомнительной чести их надо добавить, что эта порка без различий пола и возраста принималась даже как нечто должное, ибо в такой среде власть силы понятней, если не приемлемее, власти права. Сотни тысяч российских хамелеонов быстро перекрасились в «защитный цвет» компартии, как красились они в германскую войну в такой же цвет земгусаров, работы на оборону или дезертирства. И только тысячи ушли в холод, в темь, в нищету во имя национальной России.
Заслуга огромной ценности этих тысяч не только в их личной доблести, личной чистоте. Русская история знает множество примеров исключительного напряжения духа, героизма почти сказочного. Но те тысячи давно минувшего были костью от кости, плотью от плоти вместе с ними восставшего народа, шли на смерть в окружении всеобщего воодушевления и энтузиазма. Наши тысячи, наши полураздетые офицеры, наши голодные, бездомные юнкера, студенты, кадеты, гимназисты, наша затравленная молодежь, принесенная в жертву молоху революции, шла на смерть под свист, брань и улюлюканье хамелеонов и покорный скрип обывательских флюгеров.
Если бы не было их, этих тысяч, народ проклял бы нас, и мы прокляли б народ за духовную выжженность, за рабье непротивление злу, за самоуничтожение. Если бы не было их, этих жертв вечерних, и современник, и историк имели бы полное право сказать: «Когда банда моральных и умственных психопатов подняла над Россией арапник, весь русский народ покорно склонил голову».
Они, тысячи, не склонили головы. Оплеванные и осмеянные, преданные и проданные, они исполнили до конца свой горький долг.
Этого нельзя забыть, нельзя в достаточной мере оценить. Малочисленные отряды безусых мальчиков, контуженых, раненых, измученных предыдущей войной офицеров, загнанные революционным сумасшествием в чуждую большинству из них окраину, брошенные на произвол судьбы недавними союзниками и злостно травимые недругами — они спасли Россию от нынешней и будущей клеветы на ее народ. Этого нельзя забыть, это увековечено славой, славой и кровью.
С особенной гордостью должно помнить об этом сегодня, в корниловский день. Корнилов первым
Не погаснет она, как и тысячи других огней, зажженных сильными духом в гиблом болоте революции. По плитам вечности прошуршат шаги лет, веков. И когда-нибудь прочтут в учебниках дети, что из миллионов обезумевших рабов только тысячи услышали зов Корнилова, первого добровольца.
Наша задача
Один год издания газеты в условиях мирных — это такой юбилей, о котором и вспоминать не стоит. Праздновать же 365-дневный юбилей было бы даже как-то неприлично. Это сильно отдавало бы саморекламой.
Совсем не то теперь, в жесточайшую эпоху русской исторической жизни, когда каждый день газетной борьбы дается с таким напряжением воли и нервов. Как в Севастопольскую кампанию, день этот стоит года.
Как бы ни был скромен орган зарубежной русской мысли, он необычайно ценен. Свободное слово там, в бывшей России, давно уже расстреляно. Давно уже оно заменено покорным, жалким лепетом подхалимов, заливающих словесной макулатурой бесстыдные просторы советских листков.
Задача огромной важности была возложена событиями на эмигрантскую прессу. И мы счастливы утверждать, что задача эта выполнена.
Голосами десятков зарубежных газет миллионы русских людей, русских во всей глубине этого прекрасного слова, заявили: царство интернационала — не Россия. От имени всего русского народа его лучшие представители, не примирившиеся с красным злом, утверждали и не перестают утверждать, что не вечна оккупация коммунистическими башибузуками русского государства, что будет день и погибнет советская Троя.
Дала ли какие-нибудь результаты эта дружная проповедь? Услышали ли нас те, кому сие ведать надлежит?
„На эти вопросы лучше всего ответить новым вопросом: «Что было бы, если бы молчали?»
Европа, а за ней весь мир признали бы СССР, то есть на долгие годы затормозили бы дело освобождения России, настоящей России. Европа, а за ней весь мир ничего не знали бы о том, что в действительности происходит там, за красной чертой. Ведь общепризнано, что европейскую печать в очень малой степени интересует нынешняя русская жизнь, быт, общественные настроения и чаяния — словом, все то, что тщательно скрывается большевиками от постороннего слуха и глаза. Только так называемая «белогвардейская» пресса является той мировой радиостанцией, с вышки которой правда о советском рае разносится по всему миру.
Если бы мы молчали, Европа, совершенно не осведомленная о невозможных, абсолютно невыносимых условиях жизни в СССР, приняла бы меры к возвращению нас в лоно «отечества», что уже, впрочем, имело место, правда в виде исключения, в Польше и Румынии. Как убойный скот нас погнали бы под чекистские пули. Последняя твердыня небольшевистской России потонула бы в крови.
От укрепления во всем мире авторитета советской власти, от замалчивания правды о ней, от последнего убийства последних русских патриотов оберегла, спасла нас Белая печать. Черная летопись второго смутного времени отметит этот тяжкий подвиг, этот долгий искус бездомного русского слова.