«Всех убиенных помяни, Россия…»
Шрифт:
— Нет. С чего это им вздумалось? Или поветрие теперь такое — долой грамотность?
— Не разберешь. Одни говорят, что хлеб реквизировать и без школы научиться можно; другие недовольны, что преподавание по-украински. Палашка, та самая, что вот платок мне дала, спрашивала на днях: И чого вы дитэй наших по-мужыцки учыте? По-мужыцки воны и так научатся, а вы их по-паньски, по-русскому навчыте!» Очень многие против отмены Закона Божьего. А больше всего, вероятно, просто не хотят содержать на свой счет школ… Да и не могут, пожалуй, — большой недород.
Я храбро глотаю микстуру, чаем именуемую,
— Плохо вам из Бердичева пишут, Вера Осиповна. Что же вы намерены делать?
Смеется.
— А что я делала до сих пор? Пойду по избам, как странница перехожая. Буду стирать, Стряпать, шить, за ребятами присматривать — привыкла уже. Дадут тарелку борщу и кусок хлеба — и на этом спасибо. Больно, конечно. Всю жизнь, так сказать, сеяла разумное, доброе, вечное, а пожну милостыню. Но что ж… Как говорит наш дьяк: голодуха, зато «слабода»…
Вера Осиповна вытирает глаза концом гардины (как будто такой ковер я видел у соседней помещицы в столовой).
— Или поеду в город. Буду служить.
— Ну, это вы что-то совсем неладное задумали. В городах теперь такой дух, что хоть с моста да в воду. Небывалый разлив мерзавцев. А служба… Смешно… Вот взять хотя бы меня, например. Вы думаете, я служу? Ничего подобного. Занимаюсь мелкими кражами. Тащу из архива книги, вырываю исписанные листы, а чистые вымениваю на базаре на хлеб. Это, так сказать, у меня занятие постоянное. А бывают экстренные случаи: в хозяйственном подотделе лежит мука без охраны… На Павловского выписано мясо, а он в отпуску… Так и живем. Противно, но живым в могилу не полезешь, к сожалению. Разве что закопают, как в Симферополе.
В стакане Веры Осиповны плавает большая зеленая муха. Странно, — зима и вдруг мухи…
— В деревне тоже не сладко. Пройдитесь-ка по дворам, — всюду такое недоверие и голодная злоба. По ночам прячут хлеб и от продналогщиков, и от своих. У зажиточных — мягкая мебель, зеркала до потолка и самогон в каждом углу. У бедных, а таких огромное большинство, невылазная грязь, нечего есть, а самогону — хоть залейся. Пьют млад и стар. И ругаются. Если бы вы знали, как они ругаются! Я учительствую двадцать три года, знаю крестьянскую жизнь как свои пять пальцев, но никогда раньше такого сквернословия не слышала. Чего тут только нет: и поминание близких до родной дочери включительно, и Бог, и небесная канцелярия, и еще «на семь верст выше». И наряду с таким кощунством — церковь всегда полна.
Я встаю и начинаю одеваться — до города не близко, а уже темнеет.
— Да, вот еще интересный штрих, — продолжает Вера Осиповна, допивая чай (и муху), — крестьяне еще с грехом пополам пашут помещичьи земли, но строиться на них, несмотря на выгодные условия, отказываются. Одному — Степану Олыпенку — и лес уземотдел давал, и налогов обещал не взыскивать, только стройся… А Степан так прямо и сказал председателю: «Спасыби вашому батькови! Я выстрою хату, а барин вернется тай даст мини по шеям!»
— С башкой мужик, — говорю я. — А насчет банд как у вас? Пошаливают?
— Такого добра сколько угодно, господам коммунистам житья нет. Недавно появилась новая — «сыны обиженных отцов». Разъезжают по ночам в тачанках: специальность — охота за продналоговцами, тройками и пятерками.
— Ложь. Плуты они, махновцы эти. А Махно я собственноручно повесил бы на первой осине, — его «братушки» впереди всех ворвались в Перекоп. Заметьте, за месяц до того мой полк рядом с махновской сотней шел на красных. Авантюрист, больше ничего.
— Разбросали по селу своего рода прокламации. Показать? У меня — на русском языке, были и на украинском.
Вера Осиповна долго роется в тюфяке (там же у нее спрятаны на случай обыска: дешевое колечко с бирюзой, какая-то медаль на муаровой ленте, письма) и дает мне две бумажки синего цвета. На первой крупными печатными буквами от руки написано: «Встань, крестьянин и рабочий, коммунистов бить охочий», на второй: «Пятью пять — двадцать пять, Махно с Врангелем опять».
Выхожу на крыльцо. На ступеньках — мокрая вата снега. Дует легкий, сырой ветер. Сторожиха, в огромных валенках и тулупе, стоит у ворот и ест семечки, артистически расплевывая шелуху полукругом.
— Бабушка, а кто Императора Николая Александровича убил?
Старуха смотрит на меня пристально. Потом крестится мелким, бабьим крестом.
— Хиба сам не знаешь? Мыныстер Родзянко. И поднялась рука на царя, прости Господи!
Вера Осиповна улыбается, набрасывая на голову ковер (только теперь я убеждаюсь, что это самая настоящая гардина). Лицо ее становится совсем жалким и старым, когда, прощаясь, она говорит:
— Так вы, пожалуйста, если будет на примете служба какая — сообщите. Не могу я уже здесь больше. Не могу, да и только! Пожалуйста.
— И вы, значит, мелкими кражами?
— Все равно, хоть и крупными. Один мой знакомый, доморощенный философ, говорит, что при советской власти быть честным — нечестно и бессовестно. И потом…
Мне иногда приходится так туго, что будь я помоложе, не только мелкими кражами пошла бы промышлять, но и собой. Времячко! Досвидания…
Сторожиха дает мне на дорогу семечек, и я быстро иду в М.
В М-льском уездном военном комиссариате, где я в прошлом году до беспамятства щелкал на пишущей машине за ржавую селедку и фунт сырого хлеба в день (как мы дрожали над каждой крошкой, боже мой!), комячейку составляли: товарищ Марин (Зильберман), товарищ Сидоркин и товарищ Мария Егоровна. В нормальное время все трое, даже сложенные вместе, яйца выеденного не стоили бы. Давая Сидоркину четвертак на чай или заказывая Марье Егоровне белье, вы бы не запомнили их лиц, плоских и уродливых. Но в ненормальное время переоценок всех ценностей и выеденных яиц они так высоко прыгнули вверх и так отразили на себе все типичное для советской знати, коммунистов тож, что было бы непростительно умолчать об этой бравой тройке.