Вселенная против Алекса Вудса
Шрифт:
— Вудс, не тяни резину! Я тут с тобой всю задницу отморожу!
— Да, извини. Пожалуй, я попозже зайду…
— Раз уж приперся, заходи.
— Нет-нет, я не хотел тебя будить…
Но Элли уже развернулась и направилась через кухню в гостиную.
— Ты меня уже разбудил, кретин. Так что давай, колись, зачем приперся. И дверь закрой, пока я не околела. Там, небось, минус тридцать.
На дворе стоял ноябрь. По моим прикидкам, температура на улице была градусов восемь-девять — плюс, а не минус. Но я решил оставить результат своих наблюдений при себе, вошел,
С тех пор, как Элли переехала, я несколько раз бывал у нее дома, но всегда приходил вместе с мамой и по другим поводам. Возможно, поэтому я заозирался, будто попал сюда впервые. Мебель осталась прежней, но изменилась, и очень заметно, сама атмосфера. Интерьер словно перенял черты хозяйки: вокруг было чисто, но темновато. Я отметил плотно задернутые шторы, переполненную бельевую корзину и развешанные на батареях трусы и лифчики. Элли поспешила объяснить, что они не служат постоянным элементом декора, а сушатся «после стирки». Но, как нетрудно догадаться, на гостя такие детали действуют угнетающе. Куда ни глянешь, повсюду натыкаешься на предметы дамского туалета.
Комната-пенал превратилась в своего рода гардеробную, хотя с учетом габаритов это наименование следовало считать преувеличением. Назвать ее чуланом для обуви было бы куда ближе к истине.
— А я жил там целый год, — признался я, когда мы уселись в гостиной в окружении пустых упаковок от компакт-дисков и немытых чашек.
— Где? — не поняла Элли.
— В комнате-пенале. — Я кивнул на дверь гардеробной.
— В шкафу, что ли?
— Там раньше был кабинет, — объяснил я. — А потом, когда мы с мамой тут жили, я устроил себе в нем спальню.
— Вудс, жесть! Это же реально шкаф!
— Ну, мне было всего одиннадцать лет, так что я помещался. Маме эта идея не нравилась, но выбирать не приходилось. В школу я тогда не ходил и безвылазно сидел дома. Из-за припадков.
— Н-да. Житуха у тебя — хоть кино снимай. Не хочешь написать биографию? На бестселлер потянет.
— Автобиографию, — уточнил я.
— Чего?..
— Можно написать биографию кого-то другого. А когда пишешь про свою жизнь, это автобиография.
— Ну ты зануда. Тебе чего-нибудь плеснуть?
— У тебя есть диетическая кола?
— Есть какая-то в холодильнике, не знаю, диетическая или нет. А тебе не все равно?
— Она с сахаром?
— Естественно.
— Тогда не надо. Я схожу вниз за диетической. От колы с сахаром я дурею.
— Куда уж больше-то?
Я не нашелся с ответом и молча отправился в кладовку на первом этаже за колой без сахара.
Когда я вернулся, Элли по-прежнему сидела в футболке и спальных шортах, но успела расчистить место на столе и выключила звук у телевизора, по которому шло дурацкое музыкальное шоу: женщины извивались, а мужики хватали себя за яйца или принимали позы каратистов. Элли на них не смотрела. Насколько я успел ее узнать, ей не могло нравиться представление, рассчитанное на орангутангов. Просто она была из тех, кому нужно, чтобы телевизор работал постоянно, а что там показывают, без разницы. Наверное, поэтому она выключила только звук,
— А ты знаешь, — начал я, — что в двухлитровой бутылке колы семьдесят пять ложек сахара?
Элли посмотрела на меня так, словно я только что признался, что у меня на ногах перепонки.
— Представляешь, — уточнил я, — столько же, сколько в шоколадном торте диаметром восемь дюймов!
— Гениально, Вудс. Как же я раньше жила и не знала?
— Я просто поддерживаю беседу, — объяснил я.
— Фигово у тебя получается, — хмыкнула Элли. — Ладно, брось. Как там твой друг? Все психует?
Иногда Элли удивляла меня своей проницательностью.
Минут десять я рассказывал, что мистер Питерсон не «психует» в обычном смысле слова, просто у него суицидальное настроение, поэтому его отправили в психушку под усиленный надзор и не выпустят, пока он не передумает накладывать на себя руки.
— Так, может, это к лучшему, что отправили? — спросила Элли. — Тебе за него спокойнее?
— Не уверен. То есть сейчас да, а дальше нет.
— За ним там все-таки ухаживают.
— Он так не считает.
Элли пожала плечами.
— А ты?
— Сам не знаю, — признался я. — Что-то я запутался. Иногда возникает такое чувство, вот-вот ухватишь самое главное, а потом понимаешь — нет, ничего не ясно. Одно могу сказать… Сегодня я ко многому отношусь не так, как неделю назад. Все гораздо сложнее, чем казалось сначала…
Я прервался, собираясь с мыслями.
— Элли, — после паузы сказал я. — Я никому про это не говорил… Ты помнишь историю с метеоритом, после которой я две недели провалялся в коме?
Я ждал, что она что-нибудь скажет, но она только молча кивнула и закурила сигарету.
— Я, конечно, рад, что очнулся. Но иногда… Я вот думаю: а что если бы я так и не очнулся? Ничего ведь не изменилось бы. Понимаешь?
— Не понимаю, — призналась Элли.
Я снова ненадолго замолчал.
— Ну, смотри, — продолжил я. — Пока я был в коме, со мной не происходило ничего плохого. То есть со мной вообще ничего не происходило. Мне ничего не снилось. Я не ощущал, что я в темноте. Я даже времени не ощущал. В каком-то смысле тех двух недель в моей жизни вообще не существует. Их не было. И, я думаю, со смертью все обстоит точно так же. Смерть — это не «ничто», не пустота. Для человека, который умер, смерти нет. Теперь понимаешь?
Элли выпустила длинную струйку дыма и сказала:
— Ну, раз помер, так помер. Это ты хочешь сказать? Хотя, если честно, могли бы в воскресенье о чем-нибудь другом поговорить…
— Все верно. Если ты умер, значит, умер. Я так считаю, и мистер Питерсон тоже так считает. Но смотри дальше: если это правда, то почему мысль о смерти вгоняет нас в депрессию? Ведь в смерти нет ничего ужасного. То есть с точки зрения эволюции страх смерти объясним — работает инстинкт самосохранения, но с точки зрения логики…