"Всем сердцем с вами". Клара Цеткин
Шрифт:
— Да. Я не мог видеть все это. Я продал «Павлин» и живу с дочкой и ее семьей. Моя дочь тоже учительница. Как ты, Клара.
Они сидят под тенью липы, пока лучи солнца, подымающегося все выше, не достигают их. И Клара, вздыхая, говорит:
— Мне было очень отрадно встретить тебя, Гейнц, особенно сейчас. У меня трудный день сегодня.
До заседания оставалось уже немного времени. Зной все увеличивался. Два вентилятора мало облегчали его, а их жужжание раздражало Клару. Она попросила опустить жалюзи и зажечь настольную лампу. Ее мягкий свет не резал
«Что будет там?» — подумала Клара. Ей никак не удавалось восстановить в памяти, освещался ли зал дневным светом. При одном воспоминании о люстрах у нее закружилась голова.
Еще вчера она давала интервью журналистам. У репортеров буржуазных газет вытянулись лица, когда она отвечала на вопросы корреспондентов коммунистической прессы!
Почему она, слабая, после болезни, прибыла в Берлин? Потому что ее обязывал долг перед партией, перед миллионной армией антифашистских борцов, перед рабочими. Знает ли она о бешеной травле, поднятой против нее в фашистской прессе, об угрозах нарушить ее депутатскую неприкосновенность, вплоть до убийства? Да, все это она знает, но категорически отвергает всякие полицейские меры по личной ее охране.
Уже одно утверждение рейхсканцлером Франца фон Папена говорило о характере правительства: Папен — партия центра, правого крыла. Лидер реакционной аристократии. Гогенцоллерновский дипломат. Выплыли одиозные имена близких к Гитлеру и Герингу: Шлейхера — о, за ним тянется целый хвост военных; Вармбольда — за ним стоит вся мощь концерна «ИГ Фарбен»; Шахта — ловкого финансиста. Бароны Нейрат, и Гайль, и Шверин-Крозингк подпирают здание нового правительства, словно мощные кариатиды…
Буржуазные газеты больше всего интересовались: будет ли она выступать с речью или ограничится краткой процедурой открытия заседания?
Это, голубчики, узнаете только завтра. Волнуйтесь, волнуйтесь! Два дня назад все эти щелкоперы с пеной У рта кричали: «Цеткин — старая, больная развалина! Куда там ей рейхстаг открывать! Ей же за семьдесят!» А теперь они примчались посмотреть: не разваливаюсь ли я на части. Их просто распирает от любопытства!
Ирма, молодая женщина, ее секретарь, стояла на пороге.
— Вероятно, уже пора, товарищ Клара.
— Ну что ж, будем одеваться.
Поймав озабоченный взгляд Ирмы, добавила:
— У русских есть пословица: «Назвался груздем — это гриб такой, — полезай в кузов».
— О, товарищ Клара! Слава богу, вы уже можете шутить.
— Что нового в почте, Ирма?
Все эти дни Клара получает огромную корреспонденцию.
— Телеграммы от антивоенного конгресса в Америке. И лично от Барбюса.
— Прочтите, Ирма! — Клара давно не может сама читать: не помогают даже сильные очки.
Ирма читает обращение конгресса и теплые строки Анри Барбюса.
Если бы не эта жара! От нее начинается удушье.
Зепп Лангеханс вовсе не стремился попасть на заседание рейхстага. Именно на это — 30 августа 1932 года. Но «партайгеноссен» подняли такую шумиху, что адвокат просто не решился остаться дома. Он вовсе не хотел быть на виду! Кстати сказать, смотря в зеркало, Зепп с опаской отмечал у себя отсутствие черт «нордического типа». Теперь, когда у
Нет, надо идти в рейхстаг.
Собственно, это заседание рейхстага ему не сулит ничего неприятного! И если кое-кто кинет косой взгляд на его свастику, еще неизвестно, чем они сами кончат! За Тельманом и Пиком, конечно, еще стоит сила… Подумать только, в какой обстановке они собрали больше пяти миллионов голосов! Но ветер дует не в те паруса, нет! А вдруг?
Холодок пробежал по спине адвоката от этого «вдруг», непонятно почему вынырнувшего из глубины сознания.
Не слишком ли далеко отошел он от избранной им роли «слуги двух господ»? Кто его знает? Только одно справедливо: «Tertium non datur» — третьего не дано!
«Коричневые проповеди» импонировали ему своей направленностью против коммунизма. И вместе с тем за социализм! Бот именно этот социализм его устраивал. Национальный. Германский. С некоторой примесью здорового бонапартизма.
Соблазнительно именно для него, адвоката Лангеханса, который отошел от социал-демократической партии, когда Бисмарк загнал ее в подполье. И вынырнул, когда подполье закончилось. И сам Зепп вроде бы и не был капиталистом, поскольку не имел никаких предприятий, никакой собственности… И вместе с тем вроде бы имел: поскольку был акционером предприятий.
В свете учения этого Главного Коричневого получалось: все в жизни Лангеханса правильно. То, что фанатики называли ренегатством и всякими другими позорными словами, — все это было исканиями, поисками идеала. И Лангеханс снова был Зеппом Безменянельзя!
Адвокат Лангеханс стал слугой одного господина. Но зато какого!
И Зепп видел себя у руля. На самой вершине. Уж никто не осмелится назвать его, Зеппа, «угрем» или оборотнем, как это сделала когда-то фрау Цеткин. На одном собрании…
Он тогда не носил свастику. Нет-нет! — на нем не было никаких знаков! Но она разглядела. И хотя он выступал так осторожно, словно шел по канату с подносом, полным хрустальных бокалов, она расслышала в его речи… И указала на него пальцем. «Берегитесь оборотней!» — закричала она своим необыкновенным голосом, который может наэлектризовать любое собрание, и пошла, и пошла!
…По ступеням рейхстага подымались в одиночку, парами, группами. Негромкий разговор, обмен приветствиями, на ходу брошенная фраза, хмыканье, пожатие плеч… Все это так знакомо Лангехансу. Как и сдержанная манера — ему она всегда кажется высокомерной — сторонников Тельмана и Пика.
Со своего места Зепп отлично видит зал. Он медленно заполняется. Когда все уже на местах, эффектно, строевым шагом проходят на свои места «коричневые». Они маршируют, словно на плацу. Их коричневые рубашки и бриджи отлично сидят на них. Вот капитан Геринг — Толстый Герман. По мнению Зеппа, он только исполнитель. Зато безотказный. Он слишком земной, слишком плотский. Особенно рядом с доктором Геббельсом — этот вовсе не от мира сего! Он весь состоит из одной идеи и рта до ушей. Лей — ну, этого пьянчугу Зепп не одобряет. Но, вероятно, движению столь глобальному нужны и такие. «Коричневые» рассаживаются в порядке, безусловно, определенном заранее.