Всем сестрам по серьгам
Шрифт:
— Чиню велосипедные колеса, — вспыхнула Алена. — Вы разве не видите?
— Ты не умничай! — прикрикнул заведующий. — И чтобы я больше тебя в этой палате не видел! Понято?
— Как прикажете, — гневно поджала она губы.
— Ты мне ноздри не раздувай!
— Мне нет никакого дела до ваших ноздрей, — холодно обронила она и ушла, плотно прикрыв за собой дверь.
— Да-а, этой особе палец в рот не клади, — усмехнулся Шестаков.
Викентий хрустнул пальцами, не скрывая недовольства.
— Андрей, что происходит?
— А что, собственно, происходит? —
— Зачем ты ее привечаешь?
— Кого?!
— Силантьеву!
— Да ты же сам ее ко мне приставил, как самую здесь у вас умненькую! Забыл?
— Ничего я не забыл. Но я прошу тебя по-товарищески: не трогай ее, не дури девке голову. Это вовсе не то, что тебе сейчас нужно, в твоем настроении. Эта девочка совсем из другой оперы…
— А кто знает, что мне сейчас нужно? Не подскажешь, костоправ? Или тонкие материи не твоя сфера деятельности? Тебе с зубилом сподручнее?
— А чего ты злишься?
— А чего ты лезешь, куда не надо? Влетел как подстреленный. Сам, что ли, глаз на нее положил? Так успокойся, не уведу — не нужна она мне ни в каком качестве.
— Ты, во-первых, не городи ерунды. Я не сплю там, где работаю.
— Свежо предание, — хмыкнул Андрей.
— Во всяком случае, понимаю, когда это можно.
— Ну, допустим. А во-вторых?
— И во-вторых и в-третьих. Здесь нравственность другая, у этой девочки.
— Да какой девочки-то, Господи ты Боже мой! Она уж сама забыла, наверное, когда девочкой-то была! Ей сколько лет-то, по-твоему? Шестнадцать? Так сейчас уже и в шестнадцать, и в четырнадцать…
— Она же все за чистую монету… В общем, — оборвал он себя, — пока она работает в моем отделении, я за нее отвечаю.
— Да что вы все носитесь с ней как с писаной торбой?
— Потому и носимся, что умница, трудяга. Ей бы дальше учиться, а она не может — обстоятельства не позволяют и совесть не дает. Совестливая она, понимаешь? И душа замечательная. А жизнь тяжелая. И ты ей эту жизнь еще больше не осложняй, не ломай ее, я как друга тебя прошу.
— Слушай, Кеша, я не знаю, что тут у вас происходит, — раздражился Андрей, — какой-то сдвиг по фазе, всеобщее помешательство. А может, это у меня крыша поехала вместе с позвоночником. Но одно я могу сказать тебе твердо: мне нет никакого дела до вашей Силантьевой, я ее не соблазнял, в постель к себе не тащил и, уверяю тебя, не потащу под дулом пистолета. Не в моем вкусе твоя высоконравственная подопечная. У меня на нее не встанет, даже если она очень об этом попросит…
6
Этой ночью приснился Андрею странный сон. Странный, потому что, если верить сомнологам, в снах нам является реальная действительность, не считая, конечно, вещих, пророческих. Все, что нас мучает и томит, пугает, влечет, задевает сознание, причудливо вплетается в химерические ночные видения. А приснилась Андрею его палатная сестра Алена Силантьева. Стало быть, странность заключалась в том, что ни мук, ни кошмаров, ни тем более грез и томлений сия особа в нем ну никак не пробуждала. И сознания не задевала никоим образом,
И ведь как приснилась! Под самое утро, когда в крови играют гормоны. Да вот, собственно, и все объяснение! А присниться могла любая из тех, что мелькают перед глазами. Хоть Фаина.
Андрей улыбнулся, представив в своих объятиях могучую экс-чемпионку по лыжам. Конечно, во сне все переживаешь точно так же, как наяву, и на следующий день смотришь на виртуального партнера другими глазами, словно выискивая на его лице тайные следы пережитого совместно наслаждения.
Дверь с тихим скрипом отворилась, и Шестаков заинтересованно встрепенулся, но в палату, вопреки ожиданиям, громыхнув ведром, вошла Фаина.
— Занятный старик лежит у нас в шестой палате, — сообщила она вместо приветствия. — Восемьдесят пять лет. Попал под самосвал. Три ребра сломал и морду поцарапал.
— Это, конечно, занятно, — согласился Андрей.
— Да это я так, к слову! — досадливо отмахнулась Фаина. — Ты слушай дальше. «Я, — говорит, — до ста лет обязательно доживу. Дал себе такую жизненную установку». И, слышь, сядет и бормочет: «Я молодой, сильный, здоровый, все смогу, все у меня получится!» Медитирует, значит. А в перерывах шарики воздушные надувает.
— Крыша, что ли, поехала?
— Это у вас у всех крыши поехали, — обиделась за старика Фаина. — А у него-то как раз на месте. Ему врач велела шарики надувать, он и надувает — легкие вентилирует. И такой деликатный! «Простите, — говорит, — великодушно, если я храпел. Вы в следующий раз толкните меня, не стесняйтесь». Вот что значит истинная-то интеллигенция! И старый он, и больно ему, а никого своими проблемами не обременяет — все сам.
— Можно подумать, что здесь кого-то можно особенно обременить, — хмыкнул Андрей.
— А вот ты заметил, чем больше к тебе человек лезет, тем меньше ты хочешь ему помогать, и наоборот. Вот старику этому помогать хочется. А молодые лежат куча кучей, то им подай, это принеси. Тьфу!
— Я вас, кажется, своими проблемами не обременял, — холодно заметил Андрей.
— А я про тебя ничего и не говорю. Я тебе про человека рассказываю, про его жизнестойкость. А ты все на свой счет принимаешь, на себя примериваешь. О помощи попросить не стыдно. Стыдно потерять волю к победе и плыть, как дерьмо по течению.
Фаина, сердито направившись к двери, собралась было еще что-то добавить, но тут в палату влетела Ольга, и нянечка удалилась, бормоча себе под нос и презрительно кривя губы.
— Ну, как мы себя чувствуем? — пропела Ольга обычный больничный речитатив.
— Вам лучше знать, как вы себя чувствуете, — сухо ответствовал Шестаков.
— Мы, как обычно, лучше всех! — заверила Ольга, ничуть не смущаясь демонстративной холодностью больного. — Отныне я ваша палатная сестра. Прошу любить и жаловать. А Ленку вашими молитвами разжаловали в рядовые. И чем уж она вам так не угодила, не знаю.