Всемирная история в сплетнях
Шрифт:
Заточение, вызвавшее столь бурные страсти, длилось недолго; вскоре Нинон вновь оказалась на свободе и в центре всеобщего внимания.
«У Нинон было много друзей среди всевозможных знаменитостей, и она была настолько умна, что всех их сохранила, причем все они оставались дружны между собой или, во всяком случае, обходились без стычек. Дома у нее царили чинность и внешняя благопристойность, какую не всегда удается поддерживать и самым высокородным принцессам, у которых тоже бывают свои слабости. Таким образом, дружбу с ней водили самые искушенные и самые благовоспитанные придворные; быть принятым у нее вошло в моду, многие стремились к этому ради связей, которые можно было завести у нее в салоне. Никогда никакой игры, ни громкого смеха, ни ссор, ни пересудов о религии или о правлении; бездна остроумия, притом блистательного; новости, как старинные, так и недавние; события галантной жизни, но ни тени злословия; когда посетителей перестали привлекать к ней в дом ее чары, а соображения благопристойности и мода уже не позволяли ей смешивать телесное
Она была героиней сплетен и анекдотов, ее афоризмы передавали из уст в уста, и сам Людовик XIV, узнав о каком-нибудь происшествии, спрашивал: «А что сказала об этом Нинон?»
Несчастный Вилларсо, оставленный Франсуазой д’Обинье, нашел утешение у Нинон. От него у де Ланкло было двое детей. Их связь длилась долго, и люди говорили: «Она стареет, она становится постоянной», а ведь в ту пору Нинон было всего лишь тридцать лет! Вилларсо был очень ревнив. О его нелепой ревности рассказывали забавные байки вроде этой:
«Однажды, в самый разгар своей влюбленности Вилларсо увидел в окно, — ибо он нарочно поселился в доме насупротив, — что у Нинон горит свеча; он послал спросить, не пускают ли ей кровь. Она ответила, что нет; тогда он решил, что она, стало быть, пишет письмо какому-нибудь сопернику. Его охватывает ревность, он хочет бежать к ней; в своем неистовстве вместо шляпы насаживает себе на голову серебряный кувшин, да с такой силою, что потом лишь с большим трудом этот сосуд удается с него содрать. Нинон не сумела рассеять его сомнения; он опасно заболевает. Нинон так этим растрогана, что отрезает себе волосы — а они у нее великолепны — и посылает их Вилларсо, дабы он видел, что она не желает ни выезжать, ни кого-либо принимать у себя. Такое самопожертвование благотворно сказывается на состоянии больного: лихорадка тотчас же проходит. Узнав об этом, она идет к нему, ложится в его постель, и они не встают с нее целую неделю».
Последним любовником Нинон был аббат де Жедуаэн, восьмидесяти лет, тем не менее весьма крепкий мужчина. Куртизанка целый месяц томила возлюбленного и отдалась ему в тот день, когда ей самой исполнилось восемьдесят. Целый год длилась эта связь, но ревность аббата заставила Нинон расстаться с ним.
Лашастр перед отъездом утверждал, что будет одним из этих избранных счастливцев. Очевидно, что Нинон не давала ему на то твердого обещания; но у него хватило глупости — он не блистал умом, — а соответственно, и самонадеянности, попросить у нее в том расписку; она ему таковую расписку выдала. Он увез ее с собой и часто ею похвалялся. Обязательство свое она выполняла дурно и, нарушая его, всякий раз восклицала: «Ох, как же быть с распиской, которую я дала Лашастру!» Наконец счастливчик, который был с ней в это время, спросил, что означают ее слова. Она объяснила; он пересказал эту историю и выставил Лашастра на посмешище; слух о расписке докатился до армии, где находился в то время Лашастр.
Во время поста 1651 года придворные частенько лакомились у нее скоромным; к несчастью, кто-то выкинул однажды из окна кость на голову проходившего мимо священника из церкви Сен-Сюльпис. Этот священник пошел к кюре, поднял у него большой шум, и движимый усердием, добавил, словно речь шла о какой-то мелочи, что в этом доме убили двух человек, не говоря уж о том, что там открыто едят мясное. Кюре пожаловался на это окружному судье, который был мошенником. Нинон, узнав об этом, послала г-на де Кандаля и г-на де Мортемара к судье для переговоров, и тот учтиво принял их.
Однажды гости Нинон принялись обсуждать одного общего знакомого, которому нравились красивые мальчики. «Право же, — сказал один из гостей, — об этом не стоит говорить в присутствии мадемуазель». — «Пренебрегите этим, — сказала она, — уж не настолько я женщина, как вы воображаете».
Однажды во время прогулки на Кур-ла-Рен она увидела, как маршал де Граммон пригласил какого-то статного мужчину, проезжавшего мимо верхом, пересесть к себе в карету. Это был Навай, в ту пору еще не женатый; он ей понравился. Она велит передать, что будет очень рада побеседовать с ним после прогулки; короче говоря, она увозит его к себе. Они ужинают; после ужина она отводит его в весьма опрятную спальню, предлагает ему лечь и ждать — к нему, мол, скоро придет подружка. Он же, должно быть устав, засыпает. Увидев его спящим, Нинон отправляется спать в другую комнату, унося с собой платье этого сони. Наутро, спозаранку, она надевает это платье, нацепляет шпагу и входит в спальню, отчаянно ругаясь. Навай просыпается и видит перед собою человека, который готов все сокрушить. «О сударь, — говорит он, — я человек чести и готов дать вам удовлетворение; ради бога, поговорим начистоту!» Тут Нинон расхохоталась. Но при всем том, говорят, он доставил ей весьма умеренное удовольствие. Он сильно волосат; она ему сказала: «Вы,
• Благоразумная женщина не избирает себе мужа без согласия своего рассудка, как любовника без согласия своего сердца.
• — Ваш ребенок не говорит? Да вы просто счастливица — он не будет пересказывать ваши слова!
• Боже, позволь мне стать добродетельным человеком — но не добродетельной женщиной!
• Коварство не в неверности, а в лицемерных ласках неверного. Неверность простить можно, коварство — никогда.
• Лучше быть обманутым, чем оскорблять друга своим недоверием.
• Никогда мужчина не бывает так нежен, как после того, как его простили за минутную неверность.
• Опыт — врач, являющийся после болезни.
• Брак и любовь — это дым и пламя.
• Скромность везде и во всем. Без этого качества самая красивая женщина возбудит к себе презрение со стороны самого снисходительного мужчины.
• Чем меньше страсти выказываешь, тем большую страсть возбуждаешь.
• Привязанность начинается там, где кончается любовь; неверность начинается там, где кончается привязанность.
• Если уж Богу было угодно дать женщине морщины, он мог бы, по крайней мере, часть из них разместить на подошвах ног.
• Желание нравиться рождается у женщин прежде желания любить.
• Труднее хорошо вести любовь, чем хорошо вести войну.
• Женщина не выносит ревнивца, которого не любит, но сердится, если не ревнует тот, кого она любит.
• По просьбе Сент-Эвремона Нинон написала свою биографию, умолчав, однако, о своих любовных историях. Вот мой портрет, но только по пояс.
Принцесса-мавританка
Одна из самых таинственных легенд, связанных с двором «короля-солнце», повествует о таинственной мавританке — темнокожей девушке, ушедшей в монастырь в городке Морэ. Эта необычная монахиня до конца жизни была убеждена в том, что она — принцесса королевской крови. Однажды, услышав звук охотничьего рога — в лесу неподалеку охотился обожавший это занятие дофин, — она как бы между прочим обронила: «Это мой брат охотится». Понесла ли чернокожая монахиня наказание за такую дерзость? Ни в коей мере! Напротив, всю ее жизнь члены королевской семьи относились к ней с большим вниманием.
Письмо с просьбой о ее принятии в монастырь в сентябре 1695 года написала аббатисе лично госпожа де Ментенон, в письме она упомянула, что «мавританка» выразила желание, «чтобы на церемонии присутствовал весь Двор», и к этой ее просьбе отнеслись со вниманием.
О здоровье и поведении этой сестры была проявлена величайшая забота, лично аббатиса следила за всем, что имело к ней отношение. Есть сведения, что с этой поры г-жа де Ментенон довольно часто наведывалась в монастырь в Морэ, делая обители богатые подарки. Бывал там и дофин, и другие принцы и принцессы. Сам король через доверенное лицо каждый год делал в Морэ вклад на значительную сумму в качестве пансиона за эту таинственную монахиню. В пансионной грамоте значилось ее имя, девушку звали Людовика-Мария-Тереза!
«Она была на редкость смуглая и к тому же походила на него (короля). Когда король отправил ее в монастырь, он сделал ей подарок, назначив содержание в двадцать тысяч экю. Бытовало мнение, будто она его дочь, что вызывало у нее чувство гордости, однако настоятельницы выражали по с ему поводу явное недовольство. …Г-жа де Ментенон посетила Морэйский монастырь, она призвала чернокожую монахиню к большей сдержанности и сделала все, чтобы избавить девицу от мысли, тешившей ее самолюбие.
— Сударыня, — ответила ей монахиня, — усердие, с каким такая знатная особа, как вы, пытается внушить мне, что я не дочь короля, убеждает меня как раз в обратном».
Возможно ли, что у Людовика XIV была темнокожая любовница? Историки, пристально изучившие жизнь Версаля, не обнаружили такой женщины. Зато они нашли мужчину!
И родилась сплетня.
Вольтер был первым, кто сотворил легенду о происхождении мавританки.
Вторым стал Жорж Тушар-Лафос, офицер армии Наполеона и автор знаменитой «Хроники бычьего глаза» или «Хроники круглого окна» — книги, смаковавшей скандальные эпизоды из жизни Версаля. «Бычьим глазом» называлось небольшое круглое отверстие в стене, украшенное витражом или забранное решеткой. Оно позволяло подглядывать, самому оставаясь незамеченным. Такая архитектурная деталь имелась в прихожей Людовика XIV в Версале, за что эту комнату прозвали «Салоном бычьего глаза».
Жорж Ленотр, историк начала XX века, повторил эту легенду, а вслед за ним — современный французский историк Ален Деко. Их версия заключается в том, что мавританка действительно была дочерью Марии-Терезе — но не от короля.
В свите французской королевы состоял паж-африканец. Королева была к нему очень привязана, пока он был ребенком: она учила его хорошим манерам, правильно говорить по-французски. Мальчик вырос, повзрослел и… исчез. Предполагают, что он внезапно от чего-то умер.
В то время королева была беременна, но на восьмом месяце заболела и разрешилась раньше срока слабым младенцем — девочкой, которая вскоре умерла. Это произошло в ноябре 1664 года. По описанию свидетелей — а роды королевы всегда проходили в присутствии придворных дам — младенец был очень темнокож, весь черный, с головы до пят.